С недавнего времени я жила в доме № 16 по улице Обер, на втором этаже, в довольно милой квартире, обставленной старинной голландской мебелью, присланной мне бабушкой. Крестный посоветовал мне застраховать ее от пожара, так как, по его словам, мебель эта составляла целое состояние. Я последовала его совету и попросила «мою милочку» заняться этим. Через несколько дней она сказала, что ко мне должны прийти подписать страховку в среду, 12-го.
И в самом деле, в указанный день около двух часов явился некий господин, но в ту минуту мной овладели непонятное волнение и тревога.
— Нет, прошу вас, оставьте меня в покое, я не хочу сегодня никого видеть.
И я заперлась в своей спальне, охваченная смертельной тоской.
Вечером я получила письмо от противопожарной страховой компании «Ла Фонсьер», в котором спрашивалось, когда ко мне можно прийти, чтобы подписать контракт. Я велела ответить: в субботу.
На меня напала такая печаль, что я попросила маму пообедать со мной: в тот день я не играла в театре. Я почти никогда не играла по вторникам и пятницам, особенно напряженным в театре дням. Меня не хотели чрезмерно перегружать, так как я была занята во всех новых пьесах.
Мама нашла, что я очень бледна.
— Да, — ответила я, — сама не знаю, что со мной: нервы у меня на пределе и страх какой-то напал.
В этот момент вошла гувернантка, она собиралась выйти погулять с моим маленьким сыном[1].
— О нет! — воскликнула я. — Сегодня мальчика я никуда не отпущу! Боюсь, как бы не случилось беды.
Беда, по счастью, оказалась не столь великой, как я опасалась в ослеплении любви к своим близким.
У меня жила слепая бабушка, та самая, которая подарила мне большую часть моей обстановки.
Эта фантастическая женщина отличалась холодной и недоброй красотой Она была невероятно высокой — метр восемьдесят три сантиметра, но казалась еще выше — прямая и тощая, с постоянно вытянутыми вперед руками: бабушка все время трогала окружающие предметы, опасаясь наткнуться на что-нибудь, хотя при ней неотлучно находилась нанятая мною няня. И над этим длинным телом возвышалось крохотное личико с двумя огромными бледно-голубыми глазами, которые никогда не закрывались, даже ночью, во время сна. Обычно она была одета во все серое — с ног до головы, и этот неопределенный цвет придавал всему ее облику что-то нереальное.
Мама, так и не сумев успокоить меня, ушла около двух часов.
Сидя напротив меня в глубоком вольтеровском кресле, бабушка допытывалась:
— Чего вы все-таки боитесь? И почему вы так печальны? За весь день я ни разу не слышала, чтобы вы смеялись.
Ничего не ответив, я молча смотрела на бабушку. Мне почему-то казалось, что несчастье должно исходить от нее.
— Вы здесь? — настойчиво вопрошала она.
— Да, бабушка, я здесь, только, прошу вас, не разговаривайте со мной.
Не сказав больше ни слова, она положила обе руки на колени и просидела в таком положении несколько часов.
Я делала наброски этого странного, отмеченного печатью рока лица.
С наступлением темноты, после того как на моих глазах покормили бабушку и сына, я решилась наконец одеться.