Выступление в Академии

Я научил своего нового приятеля, администратора нашего госпиталя Мошела, нескольким русским словам. Теперь он радостно приветствовал меня по утрам:

— Дозззвиданя!

— Нет, не «до свидания», а «здравствуй».

— О'кей, ззздразззвуй.

Мошел был человек умный и деловой, благодаря ему, все в госпитале шло быстро и толково, и его все уважали, потому что слов на ветер он не бросал. Однажды он сказал мне:

— Владимир, когда ты начнешь свою частную практику, я сделаю тебя миллионером.

Мне это обещание показалось избыточно оптимистичным:

— Спасибо, конечно, но я думаю, что миллионы — не для меня.

— Владимир, я знаю, что говорю…

Вечером на кухне я рассказал об этом Ирине. Мы посмеялись: такая возможность казалась нам невероятной. Жизнь показала, что произошло дальше.

Атмосфера некоторого начального недоверия ко мне постепенно рассеивалась. Я всегда был приветлив и шутил с медицинскими сестрами в операционной и отделениях, они относились ко мне дружелюбно. Доктора тоже признали меня своим и все больше мне доверяли. С резидентами я был, как говорится, на дружеской ноге.

— Владимир, это правда, что русские хирурги многое лечат илизаровским методом?

— Правда. Даже насморк лечат аппаратом Илизарова.

— Насморк?! Ты шутишь! Как?

— А вот так: проводят спицы через обе ноздри и зажимают их в кольце. И сопли больше не текут… — Они хохотали.

Но если отношение ко мне день ото дня менялось к лучшему, то к методу Илизарова большинство старших докторов госпиталя все еще относились настороженно. В этом сказывался традиционный в нашей профессии консерватизм мышления: большинство хирургов не любят переучиваться, всю жизнь продолжая делать то, чему научились смолоду. Они хорошо зарабатывают свои большие деньги теми операциями, которые давно и привычно делают. А методы илизаровских операций сильно отличаются от общепринятых. Но, кроме того, в нежелании применять новые методы проглядывало и недоверие к русскому изобретению. Они его просто не знали: к тому времени в американских журналах было напечатано всего несколько статей на эту тему, а русских журналов они, разумеется, не читали. И кроме Виктора Френкеля, Альфреда Гранта и еще двух-трех докторов-энтузиастов, такие операции никто не делал.

Мы с Виктором уже добились хороших результатов, которые здесь прежде были невозможны. Один из наших больных, молодой юрист Ховард, накануне женитьбы стоял на перекрестке и бросал в почтовый ящик приглашения на свадьбу. На него наехала машина. В ближайшем госпитале с трудом спасли ему жизнь, но его правая нога была размозжена, кости были сломаны в нескольких местах и зияли в больших рваных ранах, часть из них выпала, но еще хуже был разрыв одной из двух основных артерий ноги. Доктора предложили сделать ампутацию. Но его родители уже где-то слышали о новом методе — помогла-таки реклама Виктора — и привезли Ховарда к нам. Долгое и трудное это было лечение, мы сделали не одну, а несколько операций. Нам удалось сохранить ногу, восстановить ее длину и функции. Фактически мы заново создали ногу. Недаром итальянский ученый Карло Маури, пациент Илизарова, называл его «Микеланджело от ортопедии». Ховард уходил от нас на своих двоих.

Подобных примеров у нас было немало. Деятельный темперамент Виктора подгонял его распространять метод. Ему не терпелось показать наши результаты коллегам из других госпиталей. Он решил:

— Надо собрать нью-йоркских хирургов-ортопедов из разных госпиталей и клиник и показать им, насколько илизаровские операции расширяют возможности ортопедии.

И он организовал «Илизаровский вечер-симпозиум» в Нью-Йоркской академии медицины.

Это самое авторитетное медицинское учреждение в городе, красивый большой дом на богатой Пятой авеню, построенный сто лет назад «во вкусе умной старины», как писал Пушкин.

Там созданы прекрасные условия для научных занятий: богатая библиотека на всех языках мира, несколько красивых аудиторий и залов заседаний, ресторан. Виктор запланировал три доклада с показом вылеченных больных. Первый доклад он поручил сделать мне.

— Владимир, ты из России и прямой ученик Илизарова. И ты имеешь самый большой опыт. Они ничего не знают о методе и о самом Илизарове. Расскажи о его открытии, нарисуй картину тех условий, в которых он работал, и покажи в рисунках самые основы метода.

Всего лишь за двадцать минут это было трудно сделать. Но я хотел представить свой первый доклад перед большой аудиторией на хорошем американском уровне: отобрал лучшие слайды, составил текст, три раза его переделывал, учил наизусть. Перед такой аудиторией хотелось выступить на хорошем американском английском. Бедная Ирина должна была много раз выслушивать и поправлять меня, поправлять и опять выслушивать.

Выступать в академии — большая честь. Но для меня это была еще и особая личная победа. Ровно десять лет назад, осенью 1978 года, вскоре после нашей эмиграции, я впервые пришел в академию. Шло такое же заседание научного общества хирургов. Мой английский был тогда очень слабый, и я попросил Ирину идти со мной: она помогала мне понять то, чего сам я разобрать не мог. Тогда нас поразила почти исключительно мужская аудитория, и очень моложавая. Все для меня было интересным и необычным.

В ресторане у накрытых столов суетились официанты — перед заседанием был сервирован обед для докторов, которые пришли туда после работы. Нам с Ириной тот обед был не по карману. Мы скромно сели в одном из последних рядов зала и слушали доклады. На меня произвел впечатление динамизм выступлений и прекрасные иллюстрации.

Когда мы вышли из академии, я был радостно возбужден всем увиденным и услышанным. Как я хотел бы когда-нибудь оказаться равным с теми докторами! А мне только предстояло начать пробиваться в американскую медицину, и каков будет результат, предвидеть трудно. И все-таки, даже и с будущим в тумане, я знал себе цену и в глубине души верил в свою звезду. Я сказал Ирине:

— Вот увидишь, пройдет десять лет, и я буду делать доклад в этой академии.

Она в ответ недоверчиво рассмеялась:

— До чего же ты оптимист!

И вот — прошло ровно десять мучительных лет. И мы с Ириной сидели за обеденным столом вместе с нью-йоркскими докторами, как равные с равными. А потом я взошел на трибуну академии.

По традиции докладчика представляет председатель заседания. Им был Виктор. Как Бабель писал про Беню Крика, «он говорил мало, но смачно». Виктор рассказал, кем я был в Союзе, как работал с Илизаровым и, когда приехал в Америку, где занимался хирургией здесь. И закончил:

— А теперь — профессор Голяховский, или доктор Владимир, как мы его зовем, ценное дополнение к нашему госпиталю.

Больше десяти лет никто не называл меня профессором. Было даже как-то странно снова слышать это звание применительно к себе. Профессором я был т а м, а здесь стать профессором… я и не мечтал об этом. Усмехнувшись про себя, я начал доклад.

— Дамы и господа…

Как я ни старался, все равно пробивался мой русский акцент. Но меня слушали с интересом и в конце довольно дружно аплодировали. Виктор шепнул на ухо:

— Владимир, ты все им сказал о'кей! Вот увидишь, скоро другие доктора будут приходить к нам учиться. А пока они к нам станут присылать своих пациентов.

Этого ему хотелось больше всего.

Некоторые потом подходили ко мне, пожимали руку, поздравляли, желали успеха. Сияющая Ирина была рядом. Только она знала, какой это был для меня триумф: я сдержал слово, данное ей десять лет назад.