Душе бывает нужна передышка. Девять лет добивался я своего места под американским солнцем, девять лет мои душевные силы были на пределе. Теперь во мне жило предчувствие, что новый госпиталь — мое последнее пристанище. Я всегда доверял своим предчувствиям, потому что основывал их на знании самого себя. Бывает так: примеряешь на себя какую-нибудь новую вещь, надел — и сразу ощутил, что она как раз по тебе. Именно это чувство я испытывал с первого рабочего дня. Конечно, могло случиться, что я, пожилой русский доктор, не впишусь в коллектив. Но предчувствие подсказывало, что я сумею и приспособиться к новым условиям, и остаться самим собой.
Есть американская поговорка: «Если дерево не гнется, оно ломается». Вся моя жизнь учила меня гнуться — не сгибаться, а гнуться — и опять выпрямляться. И теперь я чувствовал, впервые за девять лет, что выпрямляюсь.
Я работал по десять часов в день, но не уставал. Каждую неделю мы с Френкелем делали по три-четыре операции по методу Илизарова. У того учителя, которому сделали мы тяжелую операцию, развились серьезные осложнения, пришлось их исправлять. Френкель понял, что я тогда был прав, и все больше мне доверял. Я регулярно планировал наши операции, заранее подготавливал рисунки. Во время операций Френкель вешал их на стене, и по ним мы учили других, как работать «по Илизарову». В этом не было ничего удивительного: у меня был опыт, которого не было у них. Удивительным было то, что впервые американские хирурги слушали русского.
Впрочем, шел 1988 год, наступило потепление отношений между Америкой и СССР. У многих американцев появился интерес к России и ко всему русскому. Возросли и мои акции. Многие коллеги задавали мне вопросы о России, чаще всего спрашивали, что я думаю о Горбачеве.
По случайному совпадению у Илизарова в Кургане работал молодой референт-переводчик Олег Горбачев. Когда мы с Френкелем звонили в Курган, чаще всего связывались именно с Олегом. Френкель, большой любитель пошутить, иногда в присутствии других докторов громко спрашивал:
— Владимир, вы звонили вчера Горбачеву?
Наивные доктора настораживались. Наверное, думали, что раз я оттуда, то должен его знать.
Мои молодые приятели-резиденты больше других интересовались всем русским, и особенно, конечно, методом Илизарова.
— Как Илизарову пришла в голову идея изобрести свой аппарат?
Я рассказывал, что работал с ним в Сибири зимой 1965 года, что там было очень холодно. И начинал рассказ, как в 1940-х годах он, работая в глуши, был единственным доктором на район размером с небольшую европейскую страну. Не имея настоящего хирургического оборудования, он не был удовлетворен результатами лечения переломов и стал искать новых путей… Но им, выросшим в условиях богатой американской цивилизации, это казалось непонятным: почему он работал в глуши изолированно?., почему без оборудования?., почему до него никто не задумался над результатами?., почему новые методы не были описаны в учебниках?.. Для них 1940-е российские годы были так далеки и непонятны, как времена дремучего Средневековья.
Тогда я нарисовал шарж: Илизаров в костюме европейца XVII века сидит под деревом, а с ветки ему на голову, как Ньютону яблоко, падает его аппарат.
Френкель, увидев рисунок, пришел в восторг:
— Владимир, мы готовим специальный выпуск госпитального журнала, посвященный Илизарову. Вы напишете статью о нем, и мы опубликуем этот шарж!
Обо всех новостях я рассказывал по вечерам Ирине. Все предыдущие годы она переживала за меня и теперь была счастлива, что наступили перемены в нашей жизни. Она тут же делилась новостями с моей старой мамой, которой было под девяносто лет. Мама жила на одной улице с нами, через дорогу. Обе гордились моими успехами, быть может, несколько преждевременно.
