В марте мы откланялись их высочествам и в розвальнях покатили в Москву.
На дороге остановились в Торжке. Тут служил соляным приставом родной и старший брат жены моей Савва Сергеевич. Надобно было с ним ознакомиться. Жена моя не знала его в лицо, я также. Мудрено ли, когда она четырех лет взята ко двору из родительской пустыни? Мы все между собой в семействе ее сходились по чужим словам и догадкам, точно как отыскивают просельные пути к разным предметам от большой дороги. В Торжке мы прогостили сутки с большою скукой, потому что после петербургского рода жизни Торжок есть то же, что темная ночь после хорошего ясного дня. Шурин и жена его сопровождали нас к теще в деревню. Старушка нас ожидала с хлебом и солью у порога, благословила образом, подарила нас серебряным подносом и разные отпустила нам приговорки, которые я очень мало понимал, а жена еще меньше. Навык деревенский нам вовсе был неизвестен, но всякий живет по тому обычаю, в каком вырос и состарелся. Какое страшное расстояние между чертогов царских и соломенных крыш деревенских жителей! Жена моя матери своей почти не знала, я ее видел в первый раз, и, следовательно, все наши отношении к ней основаны были не на чувствах сердечных, а на приличии нравственном. Нас во всяком поступке у нее и с ней руководствовали не побуждении природные, а правила благонравия, натолкованные смолоду, и могло ли это быть иначе? Любовь есть чувство свободное, оно рождается не по причине какой-либо, но сама собой и неожиданно, укрепляется свычкою. Здесь дочь увидела мать почти в первый раз от роду, не знав ее прежде; она с ней не жила, не свыкалась. Воспитание ей казало расстояние, отделяющее ее от матери и по чувствам, и по правилам, и по характеру. Все, что могла жена сделать, состояло в покорности ее воле и неограниченном почтении. Поступки ее всегда с этим правилом согласовались. Я, с моей стороны, тем более оказывал ей уважения, чем отдаленнее видел точку ее в мире от нашей. Оба мы старались не давать ей заметить, сколько мы были поражены страшною разностию ее положения со всеми известными нам участьми городских жителей, да и подлинно, какая у нее представилась нам противуположная картина с теми местами, из которых мы прилетели в ее объятии! Здесь не лишним считаю бросить несколько красок на изображение природного семейства жены моей. Не буду льстить, не буду слишком и чернить моего рисунка.
Мать жены моей была женщина еще не очень старая, лет за пятьдесят. Барыня умная от природы, но, не получив никакого ни воспитания, ни учения, она погружена была в крайнее невежество до того, что не умела грамоте (сей недостаток оказывался и у многих старинных людей, кои в отдаленных годах провели отроческие свои возрасты) и не знала, как различать на часах меру времени; одевалась по-дворянски, то есть ходила в платке и большом салопе без всякого иного убранства. Семейство ее состояло из четырех сынов и двух дочерей. Большой сын был капитаном во флоте и жил безвыездно на своем корабле; другой служил в Торжке и, будучи к ней ближе прочих, ограждал ее деревню и лицо от всяких посторонних обид; третий учился в Кадетском Морском корпусе, а четвертый шатался еще при ней, но был уже записан в Измайловский полк унтер-офицером. Из двух сестер одна за мной, другая в Смольном. Вот вся ее семья. Она жила одна в своем именьи, которое состояло из семнадцати душ и называлось Подзолово. Губернский город от нее был в 25 верстах, но она в него не езжала. Домик был у нее изрядный, небольшой, но довольно опрятный. Иногда она предпринимала путь и в Петербург, чтоб собрать пособий к ее содержанию. Салтыковы ее знали, их высочества, по дочери ее, были к ней милостивы. Тут и там она явится, бывало, по одному разу. Салтыковы примут, посадят и накормят -- да и все тут. А их высочества всегда жаловали ей денежное награждение, с которым она, побывавши в Смольном и мельком посмотря на дочерей своих, возвращалась домой в свое Подзолово, где на два или три года опять закупорится. Подобные свидании не могли сблизить ее с дочерьми сердечными чувствами. Мораль одна и закон Божий крепили сей союз природы.
При всем недостатке ее, она имела врожденную гордость и не хотела себя унизить, показав откровенно все свое убожество пред нами, и для того она с некоторым излишеством приготовилась угостить нас. Но все, что б она ни делала, не могло выдержать сравнения с самым последним и беднейшим домом в тех местах, откуда нас судьба к ней бросила. При каждом ее движении жена стыдилась и краснела. Разговор ее был смышлен и даже нравоучителен, но еще не для нас. Мы оба так были молоди и так привыкли к одним пустоцветам общественной беседы, что ни одно деревенское дельное слово не могло подействовать на наше размышление.
Довольно было бы для всех нас и одного этого семейного соединения, чтоб дни в два, соскучась взаимно, образоваться разлуке и найти в ней облегчение, но теще хотелось еще и похвастаться перед соседями тем, что дочь ее, по милости царской, в бриллиантах и жена князя Долгорукова и что она уже не такая-то сиротка в околотке своем. Для этого она рассудила дать в деревне обед и созвать кучу гостей. Боже мой! Кого тут не было? Наехали уездные судьи, заседатели, стряпчие и всякий сброд, дрожжи, так сказать, сословия благородного. Воображал ли я тогда, что может быть и мне судьбой назначено провести большую часть жизни моей с подобными оригиналами? Я еще не мог тогда ценить их характеров по званиям каждого, и бросалось мне в глаза преимущественно их обращение с самой смешной его стороны. День пиршества назначен. Стали съезжаться со всех перекрестков гости и в телегах, и в линеечках, и в старинных колымагах. Что за супруги! что за сожительницы! Благопристойность, однако, требовала, чтоб мы делили с тещей труды угощения. С утра начали есть, называя стол со всякой всячиной закуской; потом пришел обед, опять все сели кушать. Днем французская водка не сходила со стола, и самовар кипел беспрестанно. Иных надобно было уже оставить и на ночь, потому что ни ноги, ни руки не действовали. Наповал по всем комнатам ложились гости спать, и целые сутки торжественная пируха продолжалась. Не станем говорить ни о столе, ни о услуге, еще менее о беседе гостей и обращении их. Увы! Все соответствовало предыдущему. Нам казалось, что мы перенесены в отдаленнейшие столетии нашего мира. Тяжело было и жене, и мне выдержать такое гостеприимство, но надобно было покориться обрядам: что город, то норов, что село, то обычай. Чем снисходительнее мы на все это смотрели, тем теща была довольнее нами и в полном смысле счастлива. Ее удовольствие заменяло для нас все прочие нестерпимые недостатки. Итак, проживши у нее дни три, которые нам показались годом, и ознакомясь с житьем российских помещиков, кои не выезжают из деревень своих никуда, опрометью поскакали в Москву. Там ожидали нас совсем другие виды, другие отношении.
Остановимся здесь и вздохнем. Правда, что бедность не порок. Все философы это проповедуют, но, ах, как ужасно чувство ее! Оно препятствует нашему образованию, оно отнимает способы воспитаться и получить просвещение. Бедный должен часто весь свой век быть невежей потому только, что он беден. От невежества постыдные склонности, пороки, всякий скаредный навык; итак, если я с мудрецами согласен, что убожество не порок, пусть они согласятся со мной, что последствии бедности ставят ее в заглавии жесточайших моральных бед.
Свободное копирование
