Пока проходили все эти драматические события, замполит командира полка майор Маневич (как мне потом стало известно) съездил в штаб округа, разыскал там мой вызов и привез его в штаб армии. На основании ходатайства командира полка, поддержанного главным инженером армии (для которого я весной разбирал техническую библиотеку), командующий армией генерал-полковник Соколов еще в конце мая подписал для штаба округа предложение о моей демобилизации. Но начальник отдела кадров Тыворский доложил командарму, что я был отчислен из академии за серьезное нарушение воинской дисциплины и получил строгий выговор по партийной линии. Документ отложили. После успешного ввода в строй списанной боевой машины партсобрание полка сняло взыскание, о чем командир полка лично доложил Соколову. В конце июля предложение о демобилизации ушло в штаб округа. Через месяц Мерецков подписал очередной приказ, где в списке увольняемых в запас офицеров находилась и моя фамилия...
В один из дней середины августа 46-го года обычно пустынная станция Спасск-Дальний была заполнена военными в авиационной форме. 304 истребительный авиаполк чуть ли не в полном составе провожал меня в Москву. Объятия, пожелания, требования написать, как пойдет учеба, слезы у меня в глазах...
Такого счастливого момента мне в жизни пережить больше не случилось. И не только потому счастливого, что я чудом вырывался из армии и с Дальнего Востока. А главным образом потому, что на лицах всех провожающих я видел не зависть, а радость и гордость тем, что благодаря именно их усилиям человек, жестоко и несправедливо оторванный от своего призвания, от науки, к ней возвращается. Лица эти были не интеллигентно-понимающие, а простые, если угодно (без какого-либо пренебрежения) — простонародные.
С того момента на протяжении всей моей долгой жизни, если при мне начинали поносить простой российский народ, я, не вступая в бесполезный спор, вспоминал эти проводы и думал: «Ничего-то вы не понимаете, господа хорошие!»...
Мое возвращение в дополнительном, товарно-пассажирском поезде (пассажиры — в товарных вагонах), который в иронически-добром смысле сибиряки окрестили «пятьсот-веселым», длилось более двух недель. В дороге я думал не только о НИИ-1, куда считал своим долгом явиться с предложением работы на любых условиях, но и о перспективах нашей с Олей семейной жизни. В течение полугода, прошедшего со дня отъезда из Москвы, мое отношение к ней постепенно улучшалось. Это можно проследить все по тем же сохранившимся письмам.
Первая открытка, посланная 21 февраля из Омска начинается лаконичным обращением «Лека» и содержит краткую информацию о начале моих дорожных приключений. В ней нет ни одного ласкового слова. В коротеньком письме из Иркутска — смесь вроде бы оживающего чувства и нотаций, даже требований, которые выдвигаются как условия сохранения семьи. Вот не делающий чести автору фрагмент из этого письмеца:
«...Слушай, ей-богу, я скучаю без тебя, и все наши опасения рассеются прахом, только стань человеком: возьми себя в руки, забудь капризы, учись. Настойчиво, упорно, несмотря ни на какие трудности. Дай мне снова уважать тебя так, как я уважал из Йошкар-Олы. Без этого нельзя — так уж я устроен. Наше будущее зависит от тебя — в твоей власти его сделать счастливым для обоих...»
Письмо от 5 марта из Ворошилова написано мелким почерком на восьми страницах. Начинается оно обращением: «Дорогая моя жена! Лешенька!», содержит подробный рассказ обо всех дорожных впечатлениях и встречах. Без каких-либо упреков и с таким пассажем: «...Понимаешь, такие трудные моменты в жизни надо делить, в беде важнее быть вместе, чем в радости. Черные дни, пережитые вместе, связывают прочно и на всю жизнь. Как мне тебя недостает! Насколько мне было бы легче, да что легче — все было бы в другом свете, совсем иным, если я был бы не один...»
Письмо от 8 марта, по прибытии в полк, адресовано «Родной моей женульке». В письме от 24 марта вдруг опять прорываются невеселые воспоминания о нашей московской жизни перед моим отъездом: «...Умом я понимал, что может быть тебе так плохо, что ты не можешь работать, но не почувствовав твоих мучений, поверить в это до конца не мог и невольно существо мое возмущалось: как можно ничего не делать, лежать часами безо всякого занятия? Я видел, что ты без охоты занималась в Институте, главным образом ради меня занималась английским... Я верю, что ты будешь совсем не такой, когда выздоровеешь. Во всяком случае старайся быть не такой, умоляю тебя. Потому что если я не смогу уважать тебя, то не смогу и любить, как ни тоскую сейчас по тебе. Не могу, не хочу, не буду никогда согласен с взглядом на жену как на некое только домашнее существо. Я должен уважать тебя как равную, тогда союз наш будет прочным. Многое, очень многое поэтому зависит от тебя...»
А письмо от 11 апреля опять начинается восклицаниями: «Родная моя! Радость моя! Любимая моя женушка!»
В двадцати пяти последующих письмах соотношение нежных слов, заверений в любви, планов счастливой семейной жизни и описаний событий военной службы неуклонно возрастает в пользу первых. На расстоянии в десять тысяч километров «роман в письмах» как будто повторяется. Правда, в нем уже нет утверждений автора писем, что адресат для него является недостижимым идеалом. Зато видна неподдельная забота о совместном будущем: беспокойство о ходе беременности, предложение о приезде с подробным описанием здешней медицины и условий для родов, советы, как заниматься английским языком и совет сблизиться с моей мамой (Оля живет у родителей).
Последнее письмо, когда о демобилизации еще ничего не было слышно, кончается так:
«...Конечно, если смогу выбраться отсюда, будет лучше. Но если нет — не так уж страшно. Потому что существуешь ты, моя коханая, потому что ты чудесная женщина, каких я более не встречал и вряд ли встречу. И хорошо, что у нас есть малыш. Я ему уже обязан тем, что не потерял по дурости тебя, мою бесценную. И он принесет нам еще много радости. Только бы скорее нам снова быть вместе. Скучаю за тобой. Слышишь? Ну пока, нежно целую. Твой Лев».
Свободное копирование
