20 июня
В Рамони особенно запомнились две встречи. Зашел в кабинет к химику Нестеровой Полине Васильевне. Она хороший специалист (лет 37-39), вполне интеллигентный человек, хотя и первое поколение, вышедшее из деревни. Когда я предложил побеседовать с ней о том, как научный работник живет вот в таком вот деревенском институте как Рамонь, она рассердилась. Начала кричать, что мне самому следовало бы пожить в этой деревне, походить по грязи за 3 км в кино и попытаться купить что-нибудь в пустом здешнем магазине. Она кричала, что большинство живущих здесь ученых, «опустились на дно и не могут по разным причинам подняться, так и тянут свою жизнь в этой дыре». Я никогда не видел ее такой возбужденной. Очевидно, мое предложение затронуло в ее душе какую-то особенно безнадежную точку. Впрочем, и так ясно — тут не сладко, и не только из-за трудностей материальных, но и из-за моральной духоты, которая неизбежно возникает в таком маленьком коллективе. В частности, на «одиночек», незамужних, здесь смотрят косо (вероятно жены опасаются конкуренции). Пойди, попробуй напиши что-нибудь подобное для «Советской женщины»…
Другая встреча состоялась с ученым из Чехословакии, который приехал в Институт сахарной свеклы по научным делам.
Приезд иностранца привел всю Рамонь в неистовство. Все взволнованы, все озабочены. Я не собирался принимать участия в этой провинциальной истерике, но 22 июня, в день начала войны меня пригласили поужинать с этим человеком. Пришлось согласиться. За столом, кроме нас, двух гостей, оказалось еще трое здешних специалистов, научных работников, кандидатов наук. Чешский, точнее словацкий селекционер Ян Головатый, при ближайшем рассмотрении оказался хорошим, добродушным мужиком лет сорока двух. Он начал довольно разумно объяснять, как он понимает причины войны. Но трое советских накинулись на него с политграмотой и прописями из учебника обществоведения. Трижды наш разговор заходил в тупик и приходилось браться за рюмки. И разговор об экономическом положении чешской и советской деревень, и разговор о будущем мира выявил поразительную узость, нетерпимость и провинциализм хозяев. Их аргументы стары и дряхлы как китайская стена: Сталин заключил договор с Гитлером для того, чтобы подготовиться к войне (а почему же он не подготовился?), наши материальные трудности вызваны ростом потребностей (??) и т.д. Чех слушал деликатно, но опрокидывал аргументы хозяев, как карточные домики. После «официальной части» мы толковали с ним один на один еще два с половиной часа вполне откровенно.
Низкопоклонство перед иностранцами уживается со стремлением во что бы то ни стало объяснить ему все про классовую борьбу и преимущества социализма. Моими соотечественниками руководит чисто религиозная вера в то, что как только объяснишь, так человек из другой страны со свое культурой и жизненным опытом сразу «перевоспитается» и с благодарностью примет новую веру. А если не примет, тогда все ясно — враг.
В разговоре с Мазлумовым коснулся вопроса о научной школе. Спрашиваю: «У Вас есть школа?» Отвечает: «Школа — это след в науке. Такой след я оставил: мой физиологический метод селекции подхвачен на всех опытных станциях. А с аспирантами я возиться не люблю…» Мне этот ответ напомнил о школе Пирогова в хирургии. Учеников у Н.И. Пирогова не было из-за его тяжелого характера, но зато вся русская хирургия считала себя его ученицей. А терапевт Боткин вырастил сотни учеников.… Вот и разберись, что хорошо, а что плохо…
Свободное копирование
