Наконец, мы узнали о вступлении французов в Москву, и весть эта, по обыкновению, была ознаменована молебном. Вечером у герцога Бассано были танцы. На балу я с удивлением заметила на лице этого дипломата выражение печали и тревоги, которого ничто не могло рассеять. Уже не было разговора об объявленном отъезде: по словам герцога, министр ждал новых известий; а последние касались московского пожара, -- единственного, быть может, в своем роде страшного примера патриотического самопожертвования.
Со времени этого события французская политика покрылась непроницаемой завесой. Мы узнали только, что Наполеон решил покинуть Москву и идти обратно через опустошенную страну. Но скоро сообщения были прерваны. К Вильне подходило несколько отрядов легкой кавалерии и казаков. Наконец, в течение трех недель дипломатический корпус не знал о судьбе новой армии Камбиза, -- о Великой французской армии. Тем не менее, в городе продолжались танцы, спектакли, развлечения, ибо французам прежде всего нужны удовольствия.
Супруга маршала Удино, герцогиня Режжио, поспешно приехала в Вильну, чтобы ухаживать за своим мужем, которого привезли раненым после битвы при ***.
Герцогиня Режжио спросила, есть ли у меня братья на военной службе; и затем сказала с выражением, которого я никогда не забуду: "Так ваши печали только начинаются!" Слова эти оказались пророческими! Один из моих родственников, покинувший французские войска в Смоленске, сообщил нам удивительные сведения о Великой армии, живо напоминавшей, по его словам, Венецианский карнавал, или улицу Толедо, в Неаполе, на Масленице. Но в Вильне его сочли за чудака и безумца.
3 декабря 1812 г. состоялся другой бал у генерал-губернатора, графа Гогендорна, в честь годовщины вступления на престол того самого Наполеона, который, покидая свои армии в несчастье, бежал, повторяя столь известное слово: "От великого до смешного -- один шаг!" Он путешествовал под именем Коленкура, и французский солдат, способный шутить среди величайших несчастий, говорил по этому случаю: "Оin, c'est Colin qui court".
Проезд Наполеона близ Вильны явится секретом, который все сообщали друг другу на ухо. Герцог Бассано говорил мне об этом в тот же вечер и заметил, что император был в хорошем настроении и весел.
Наполеон спокойно позавтракал у ворот Вильны, разговаривая, шутя с лицами своей свиты и с герцогом Бассано, в то самое время, как правивший его лошадьми ямщик тут же замерз. Но что значил этот случай для человека, на глазах которого три четверти его армии погибли от истощения и холода и который, созерцая покрытые телами долины Можайска, воскликнул с восторгом: "Какое прекрасное поле битвы!"
Изречение Вителлия -- ничто в сравнении с этой фразой.
Вскоре пред нами предстало зрелище, одновременно вызывавшее сострадание и тайный страх, -- в образе остатков этой армии, шесть месяцев ранее столь прекрасной, торжествующей, могущественной: теперь эта армия своим быстрым шествием и своей судьбой напоминала блестящий метеор. В течение трех-четырех дней на улицах Вильны толпились люди, которых нельзя было назвать военными, в их смешных, неуклюжих одеждах. Один, бросив свою кирасирскую каску, нарядился в дамскую шляпу и черный, бархатный плащ, из-под которого виднелись шпоры, и тащил под уздцы свою изнуренную лошадь, на каждом шагу скользя по обледенелой земле. Другой, тщетно пытаясь защититься от холода, напялил на себя одно на другое церковные облачения -- ризу, стихарь, напрестольные пелены. Некоторые, более счастливые в поисках добычи, накинули на себя женские, подбитые мехом, капоты, завязав на шее рукава. Наконец, другие тащили за собой шерстяные одеяла, или, подобные теням, вернувшимся из мест, откуда никто не возвращается, шли покрытые саванами и погребальными пеленами. И эти мрачные одеяния, эти траурные атрибуты смерти изображали в этом историческом маскараде угасшую славу великого завоевателя. Пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы -- никто уже не признавал никакой власти. Моля о помощи, они шли без порядка, без дисциплины, почти без оружия, с лицом и руками, почерневшими от дыма бивуаков, потеряв от чрезмерных лишений и физических страданий всякие чувства, кроме храбрости, никогда не покидающей французов.
Мой отец приютил некоторых из них, главным образом генерала Жюмильяка, зятя герцога Ришелье, которого близко знала моя тетушка Радзивилл и у которого при этом несчастном отступлении осталась одна лишь лошадь. Когда этому бедному генералу дали хорошо натопленную комнату и прибор за столом, он был вне себя от радости. Он говорил нам, жадно поглощая пищу: "Mesdames, вы не понимаете, какое счастье есть за столом!" Мы не могли удержаться от смеха, глядя на его черные руки, -- по его уверению очень чистые, но только закоптелые.
Г-н Жюмильяк все вздыхал по Аркадии и своей доброй принцессе. Он часто спрашивал нас, долго ли продлятся эти холода; и когда мы чистосердечно уверяли его, что мороз в 26 -- 28 градусов держится в этой местности не долее трех дней, он благодарил нас, как за какую-то милость.
Но в этих обстоятельствах казалось, что небо, охраняя Россию, хотело со всей суровостью обрушиться на ее врагов: зима, даже для нашего северного климата, была необыкновенно холодная. Вследствие преступной непредусмотрительности французских властей, расхищений и взяточничества чиновников армии, -- все запасы провианта и одежды, как присланные из Франции, так и доставленные на местах, не были розданы французским солдатам и целиком достались русским. Вильна, вся Литва в громадном количестве доставляли корпию и белье для госпиталей; но все это продавалось бумажным фабрикам, а солдатам перевязывали раны шерстью и сеном. Подробности эти я имею от директора госпиталя: более честный, чем его товарищи, он с полным основанием жаловался на эти злоупотребления.
Мой отец, член временного правительства Литвы, принужден был следовать за французской армией. Уезжая, он дал мне несколько советов относительно образа действий, которому я должна последовать, чтобы спасти хотя бы часть его состояния, ибо всем удалявшимся в данных обстоятельствах грозила конфискация имущества. Отец сказал мне, что, если император Александр не приедет в Вильну, хорошо бы мне съездить в Петербург; наконец, он обещал мне вернуться в случае, если я дам ему успокоительные сведения относительно его личной безопасности. Он уехал; мои братья уехали раньше него... Многие дамы из моих знакомых тоже уехали... Я осталась одна; и в этом одиночестве было что-то тягостное и зловещее. Я осталась одна, не зная еще, что ожидает этот город, что можно было ждать для Вильны от милосердия русских и от проектов французского правительства. Неаполитанскому королю, командовавшему в то время остатками армии, предложили защищать Вильну. Он протестовал против этого проекта и, описывая положение города, употребил такое тривиальное сравнение, что невозможно повторить его. Он равным образом отказался поджечь арсенал и пороховой склад: взрыв этих двух зданий разрушил бы большую часть города.
Свободное копирование
