В эвакуации - 4

 …В деревнях оставались в то время одни женщины, дети, немногочисленные инвалиды-фронтовики (часто без ноги или без руки) и старики. Долгими осенними и зимними вечерами в разных избах по очереди собирались одинокие женщины-солдатки и женщины, ставшие уже вдовами. Часто приходили с ними и мы, детвора, слушая как судачат о событиях на фронте, о воюющих, о раненых или уже погибших мужиках, о разных своих житейских проблемах. А затеми они – русские люди ! – пели. При тусклом, колеблющемся от человеческого дыхания огоньке коптилки пели протяжные старинные песни, военные и лирические (конечно – «Катюшу», «Огонёк», «Тёмную ночь» и многие-многие другие, популярные до сих пор).

 Больше пели грустные песни, в которых, как всегда велось на Руси, пелось о разлуке, неразделённой любви, изливалась женская тоска по любимым, воюющим на фронте, передавалась душевная боль и память об ушедших и погибших на войне… Но пели иногда и популярные шуточные (начало одной – М. Исаковского - укажу сходу – по памяти):

«На закате ходит парень

Возле дома моего:

Поморгает мне глазами

 И не скажет ничего

И кто его знает,

Чего он моргает. Припев

Чего он моргает

На что намекает… и т. д

 Ходили в народе и анекдоты – в основном, про «фрицев», как в народе с презрением и ненавистью называли всех немцев. Те, соответственно, обзывали советских (независимо от их нации) «Иванами». Поскольку все зверства фашистов персонифицировались в личности их фюрера, было много анекдотов про этого злодея. Например, такой: «поймали Гитлера после войны и решают – кто и каким способом пожелает его казнить. Один говорит: расстрелять, другой – отрубить ему голову, третий предлагает четвертовать и т. д. Дошла очередь до маленького мальчика: «а ты что бы пожелал сделать с этим вражиной ?» Мальчик отвечает: «Я бы пожелал ему навечно превратиться в электрическую лампочку». Общее недоумение. Тот поясняет: «Чтобы он днём всё время ВИСЕЛ, а вечером и ночью всегда только ГОРЕЛ»…

 В эти тревожные военные времена, как и всегда в «лихую пору на Руси», народ стал очень суеверным: расползалось много самых фантастических слухов, появилось много «примет» и поверий, развелось много шатающихся по деревням «вещих» людей, которым вдруг стали открываться различные «истины». Чаще всего женщин – основное оставшееся в деревне население (не считая стариков и детей) – интересовало лишь одно: узнать – жив ли муж, брат, отец – и почему не пишет… Очень многие не имели вестей от своих мужчин, некоторые – с первых месяцев войны, когда тех забрали на фронт. Часто бабы-солдатки собирались вместе, чтобы "покалякать" про свои заботы и беды, привечали разных бродячих "провидцев", чтобы "узнать" от них хоть что-нибудь о пропавших близких...

 Однажды мама взяла меня с собой на такие «посиделки» - встречу с одним из таких «ведунов». В избе набилось с десяток «солдаток». У хозяйки был гость – демобилизованный по болезни, как говорила она каждой входившей соседке. Перед тем, как пропустить в горницу «посетительниц», она ещё что-то шептала каждой. Вошли и мы. В горнице сидел молодой, довольно красивый мужчина в солдатской гимнастёрке без погон, вроде городской. Он молча смотрел в окно, а бабы шопотом обменивались какими-то своими мнениями… Мне так сразу ударил в нос острый запах мочи, стоявший в горнице. Через пару минут, освоившись, я понял, что запах исходит от красивого гостя, который, как оказалось, был контужен, глуховат и страдал недержанием мочи… Об этом и предупреждала деликатная хозяйка в сенях шёпотом каждую пришедшую гостью.

 Женщины стали задавать обычные в то время вопросы: «жив ли мой, нет письма уже столько-то месяцев, полгода, год… и т. п.» - у каждой это было по-своему. Предполагалось, как утверждала хозяйка, приютившая «страдальца», он приобрёл дар ясновидения и сможет открыть истину. Тот молча выслушивал каждую женщину, потом неожиданно быстро кратко говорил, всё время глядя, как помню, куда-то в сторону. Смысл его, наверное, убедительных для каждой женщины "речей" сводился к различным вариантам успокоительных ответов. В основном, причина отсутствия весточки с фронта объяснялась им тем, что близкий человек или «попал в окружение», или «живой, но раненый, писать не может», или «потерял временно речь и сознание от контузии» и т. п. - что по тем временам могло быть вполне реальным. Обязательно говорил, что - «живой». Где же он находится – конкретно не сообщал...

 Каждый человек верит в то, во что хочет верить. Женщинам после общения с этим ведуном, вероятно, на душе становилось легче и, уходя, каждая из вопрошавших оставляла что-то для "вещего человека» из продуктов…

 Но спустя какое-то время «пригревшегося» в деревне, в тылу «контуженного» и провонявшегося красавца забрали в военкомат на очередную комиссию (проверку), где хорошие специалисты разоблачили не только его «контузию», но и ложный энурез («не лень же было» человеку позориться и сознательно мочиться всегда под себя – «лишь бы не попасть опять на фронт»). Да, попадались и такие «артисты», но их были единицы…

 Все тогда жили только вестями с фронта, и каждая весточка, каждое письмо от фронтовиков – отцов и братьев - было большим событием. Письма на фронт в военное время отсылались без марок и конвертов – последних просто «не существовало в природе». Писались они на драгоценных листках серой бумаги (доставали – кто, где только мог), складываемых в так называемые солдатские треугольники.

 Ежедневно после полудня большинство жителей села с большим душевным напряжением и волнением ждали приезда почты на телеге из райцентра. Письма привозили в сельсовет, а оттуда почтальон-инвалид разносил вести по селу. Были они радостные и печальные (если приходило извещение из военкомата о гибели односельчанина на фронте). Когда почтальон, прихрамывая, медленно шёл по деревенской улице, все выходили к воротам домов и, стоя у своих калиток в полной тишине замирали в тревожном ожидании. Иногда то в одном конце затихшего от напряжения села, то в другом раздавались вдруг плач и вой - значит пришла очередная похоронка, ещё одна семья осиротела, осталась без кормильца…

 Такое же извещение о гибели отчима на фронте мы позже тоже получили - уже вернувшись из эвакуации в Харьков в 1944 г. С мамой пришли в военкомат по повестке. Военком (майор) медленно (очень медленно !) будничным спокойным голосом (ему, видимо, не раз приходилось заниматься таким печальным делом) зачитал стандартное извещение о том, что отчим погиб «в бою за социалистическую Родину» (в Западной Украине). Мама заплакала, и я сам, помню, едва сдерживался от всхлипов, чем вызвал одобрительное замечание находившегося в той же комнате другого офицера – что-то вроде «смотри, как мальчишка крепится», чем впоследствии очень гордился – что стерпел и не заплакал вслух (всё же член семьи фронтовика!)... Из письма, полученного потом от сослуживцев, стало известно, что отчим погиб во время налёта вражеской авиации на полевой госпиталь. Ему шёл тогда 50-й год.

 …Что могу сказать о нём – был он тружеником, вечно был занят в делах, о семье заботился. Ко мне относился добродушно, но и, наверное, вполне равнодушно, воспринимая меня в качестве неизбежного «бесплатного» приложения к своей новой супруге – моей маме…

 В 1952 году, будучи на студенческой практике в Тернопольской области, я нашёл на местном кладбище маленького городишка Монастыриска неухоженную безымянную солдатскую могилу с проржавевшей красной звездой на обелиске, где были захоронены все погибшие при освобождении этого городка наши солдаты.

 Летом 1944 года советские войска перешли в наступление, линия фронта быстро продвигалась вперёд – было не до поимённого учёта погибших – всех хоронили в братской могиле... А после окончания войны местные «пробандеровские» власти не удосужились (да вовсе и не стремились) увековечить память наших воинов – которые для многих из них так и остались «загарбныкамы-москалямы" - "московскими захватчиками". Я, положил тогда на эту братскую могилу собранные неподалеку полевые цветы, постоял и почтил память отчима…

 Были в войну в деревне, конечно, и очень редкие радостные дни, когда возвращались в чью-то семью, хотя и покалеченные, но живые и «ходячие» (часто на костылях) демобилизованные по ранению фронтовики. Вокруг них собирались все соседи, и вопросам-расспросам - не было конца. И, конечно, всегда задавался главный из них – «когда же окончится война…». И какой-нибудь демобилизованный по ранению солдатик, счастливо уцелевший в военном пекле, малость напустив на себя важности, после глубокомысленных «стратегических» рассуждений, конечно же, всегда «выдавал» бедным озабоченным женщинам-солдаткам свой очередной оптимистический прогноз…

 …Как известно, в колхозах зарплату практически никогда не платили – расчёт вёлся обычно после сбора урожая (собственно, в Заволжье – только зерна), исходя из количества отработанных «трудодней» (трудовых дней). Каждому колхознику записывали единички или так называемые «палочки» в журнал учёта выхода на работу, которыми отмечали каждый полный день его трудовой деятельности… При этом, в зависимости от трудоёмкости выполнявшейся работы, количество палочек иногда удваивалось (например для трактористов и комбайнёров), или уменьшалось вдвое (для какого-нибудь сторожа или возчика). А уж в зависимости от собранного урожая и от количества оставшегося после сдачи государству по «продналогу» (продовольственному налогу) зерна, определялось, сколько же оставшегося зерна приходится на один трудодень…

 Весной 1942 г. на эти «трудодни» стали выдавать всего по 100 г зерна, стало голоднее, мы с мамой стали ходить по окрестным деревням, меняя оставшиеся от прежней жизни вещи на продукты (это была обычная практика в тылу во время войны). Но и менять скоро стало нечего. Постепенно пришло решение перебраться на лесистый правый берег Волги, где в окрестностях города Вольска в деревне Терса был сельхозтехникум (сёстрам надо было где-то учиться). Природа на правобережье Волги была «веселее» - в отличие от засушливого левобережья там сажали овощи и даже росли редкие дубовые леса. Сёстры поступили учиться в техникум, маму взяли в подсобное хозяйство на работу учётчицей (местным из-за «кумовства» такую должность не доверяли).