XXXIX
Я целое утро ходил взад и вперед, дрожа от негодования. Что за человек этот Джулиано? Зачем называть мое письмо шуткой? Зачем смеяться и играть им как мячиком? Зачем не ответить мне ни строчки? Все неверующие таковы! Чувствуя слабость своих суждений, они, если кто-нибудь берется опровергнуть эти суждения, не слушают, смеются, хвастаются превосходством ума, которому уже больше нечего исследовать. Несчастные! И была ли когда философия без исследования, без серьезности? Если правда, что Демокрит всегда смеялся, так он был буффон. Но поделом мне, зачем я предпринимал эту корреспонденцию? Что я обманывал себя на один момент, это еще простительно. Но когда я увидал, что он наглец, не глупо ли было то, что я опять писал ему?
Я решился больше не писать ему. За обедом Тремерелло взял мое вино, вылил его в бутылку и, кладя ее к себе в карман, сказал: "О, да, ведь у меня бумага здесь есть для вас."
И подал мне ее.
Он ушел, а я, смотря на эту белую бумагу, почувствовал искушение написать в последний раз Джулиано и распроститься с ним, преподав ему хороший урок по поводу того, что наглость гнусна.
-- Прекрасное искушение! -- сказал я потом. -- Воздать ему презрением за презрение! Заставить его еще больше возненавидеть христианство, являя ему в себе, христианине, нетерпение и гордость! Нет, это не годится, прекратим на самом деле переписку. А если я прекращу ее так сухо, разве не скажет он равным образом, что нетерпение и гордость одолели меня? Следует еще раз написать ему и без желчи. Но если можно писать без желчи, то не лучше ли будет умолчать о его хохоте и о том, что он удостоил назвать письмо мое шуткою? Не лучше ли будет продолжать попросту свое письмо? Не лучше ли будет искренно продолжать мою апологию христианства?
Я подумал немного об этом и затем принял это решение.
Вечером отправил письмо и на следующее утро получил несколько строк благодарности, строк очень холодных, однако без колких выражений, но и без малейшего следа одобрения или приглашения продолжать мое письмо.
Такая записка мне не понравилась. Тем не менее, я решился не отказываться до конца.
Мой тезис не мог быть трактуем вкратце, и потому он был предметом пяти или шести других длинных писем, на каждое из которых мне отвечали лаконичной благодарностью с прибавлением каких-нибудь изъявлений, не идущих к делу: то он проклинал своих врагов, то смеялся над тем, что проклинал их, и говорил, что естественно сильным притеснять слабых и что он сожалеет только о том, зачем он не сильный, то поверял мне свои любовные похождения и то влияние, которое они оказывали на его измученное воображение.
Тем не менее, на последнее мое письмо относительно христианства, он сказал, что готовит мне длинный ответ. Я ждал больше недели, а между тем, он всякий день писал мне совсем о другом и, большею частью, разные непристойности.
Я просил его вспомнить об ответе, и советовал ему приложить все старания к правильному взвешиванию всех доводов, которые я привел ему.
Он мне ответил несколько раздраженно, наделяя себя именами философа, человека, которому нечего бояться, человека, не нуждающегося в таком взвешивании, чтобы понять, что черное не бело. И затем он занялся веселым рассказом о своих скандальных приключениях.
Свободное копирование
