XXIX
С этого дня, не знаю уже почему, я сделался наперсником девушки, и она стала подолгу беседовать со мной.
Между прочим, она говорила мне:
-- Синьор, вы такой добрый, что я смотрю на вас так, как могла бы смотреть дочь на отца.
-- Ну, это плохой комплимент, -- отвечал я, отталкивая ее руку, -- мне едва тридцать два года, а вы уже смотрите на меня, как на отца.
-- Так я скажу, синьор: как на брата.
И, насильно взяв мою руку, она с чувством пожала ее. И все это было наиневиннейшим образом.
После я говорил себе: "Счастье, что она не красавица! А то в другой раз меня могла бы смутить эта невинная фамильярность."
В другой раз я говорил себе: "Счастье, что она так молода! Нечего и бояться, чтобы я влюбился в девушку таких лет."
Иногда нападало на меня некоторое беспокойство: мне казалось, что я ошибался, считая ее некрасивой, и я должен был согласиться, что формы ее не были неправильны.
-- Не будь она такой бледной, -- говорил я, -- и не будь у нее этих веснушек на лице, она могла бы считаться хорошенькой.
Правда, что невозможно не находить некоторого очарования в присутствии, во взглядах, в болтовне милой, живой, молодой девушки. Я и потом не старался приобрести ее благосклонность, и был ей милым, как отец или как брат, на мой выбор. А почему? Потому что она читала "Francesca da Rimini" и "Eufemio", и мои стихи так разжалобили ее! И еще потому, что я был арестантом, не убив, не ограбив никого, как она говорила.
И в конце концов, я, который полюбил Маддалену, не видав ее, как я мог быть равнодушным к сестринским попечениям, к грациозно льстивым похвалам, к превосходному кофе этой Venezianina adolescente sbirra? [Молодой венецианки-тюремщицы]
Я был бы лжецом, если бы приписал своему благоразумию то, что я не влюбился в нее. Я не влюбился в нее единственно потому, что у нее был возлюбленный, от которого она была без ума. Горе бы мне, если бы это было иначе!
Но если чувство, пробудившееся во мне, было не то, которое называется любовью, то, признаюсь, что оно приближалось к последней. Я пламенно желал, чтобы она была счастлива, чтобы ей удалось выйти замуж за того, кто ей нравился; у меня не было ни малейшей ревности, ни малейшей мысли о том, что она могла бы меня избрать предметом своей любви. Но когда, бывало, заслышу я, что отворяется дверь, сердце бьется у меня от надежды, что это -- Цанце; и если это была не она, я не был доволен; если же это была она, сердце забьется еще сильнее, и я рад и счастлив.
Ее родители, которые уже были хорошего мнения обо мне и знали, что она влюблена до безумия в другого, без малейшего опасения позволяли почти всякий раз ей самой приносить мне мой утренний, а иногда и вечерний кофе.
Она обладала пленительною простотою и ласковостью. Как-то раз она сказала мне:
-- Я так сильно влюблена в другого, а между тем я столь охотно бываю с вами. Когда я не вижу своего милого, я только здесь и не скучаю.
-- Ты не знаешь, почему это?
-- Не знаю.
-- Я тебе скажу -- почему. Потому что я не мешаю говорить тебе о твоем возлюбленном.
-- Это так, но мне кажется и потому еще, что я вас очень, очень уважаю!
Бедная девушка! Она часто брала меня за руку, пожимала мне ее и не замечала, что это, в одно время, и было приятно мне, и волновало меня.
Благодарение Небу, я могу вспомнить без малейшего угрызения совести об этом милом создании.
Свободное копирование
