Мои университеты
В разгар лета, в июле, я с аттестатом зрелости и со множеством необходимых справок, сопровождаемый мамой, выехал в Ленинград. Остановились мы, заранее обеспечив себе этот жилищный плацдарм, у одного из братьев отца. У меня аж дух захватило, когда я впервые оказался на Стрелке Васильевского острова: Ростральные колонны на фоне Петропавловской крепости, Биржа, башня Кунсткамеры и, конечно, сама Нева. Семь чудес света слились для меня в одно. Оборачиваюсь, а там, на той стороне Невы, – Зимний дворец, рядом с которым пронзает высь золото Адмиралтейской иглы, а дальше, на вздыбленном коне, – сам Петр, Медный всадник. И его простертая длань указывает именно сюда, на ансамбль университетских зданий. Я здесь по воле Петра.
Я вхожу в этот храм науки со священным трепетом, ведь сюда входили и те, чьи имена овеяны мировой славой. Может быть, и мне суждено? И я переступаю порог канцелярии.
До меня не сразу доходит, что я пришелся не ко двору. Мои документы не принимают. Мне объясняют, что слишком много желающих, что я приезжий, что нет мест в общежитии, а я как дурак продолжаю стоять, держа в руках документы: я и в самом деле чего-то не понимаю. Не понимаю того, что многим давно известно: Университет – это не для евреев. И хотя официально процентной нормы для еврейских студентов не было, но всякий раз возводились особые барьеры, чтобы держать в границах число обучающихся евреев. Преодолеть эти барьеры удавалось лишь единицам, да и то на очень немногих факультетах. У таких единиц находились соответствующие связи или достаточно денег для взятки ловкому человеку, вхожему в приемную комиссию. Среди «лиц кавказской национальности» таких счастливчиков оказывалось побольше: финансовое обеспечение абитуриента брали на себя многочисленные родственники и друзья. И хотя время от времени в средствах массовой информации появлялись разоблачительные материалы о продажности того или иного члена приемной комиссии, на общую практику это никак не влияло, поскольку взяточничество имело на Руси многовековую традицию. У меня не было ни связей, ни денег, чтобы подкупать кого-то, ни расчетов на то, что когда-нибудь я смогу принадлежать к тем немногим «показательным евреям», которых допустили к учебе, чтобы по меньшей мере внешне соблюсти видимость толерантной университетской политики.
Однако я прибыл в Ленинград, чтобы изучать языки, и мне даже не приходило в голову отказаться от этой моей мечты и возвратиться в Брянск. Такие удары не проходят бесследно ни для кого, а первый такой удар – обычно самый чувствительный, и некоторым он способен сломать всю жизнь. Других он закаляет. Ленинградские родственники дивились нашей провинциальной наивности. Ну ладно я, зеленый юнец, но мама с ее жизненным опытом… На что мы рассчитывали? Без связей и туго набитого кошелька или по разнарядке, как чукчи? Как будто с луны свалились!
Но я был настроен решительно: возвращаться в родимый Брянск, чтобы стать всеобщим посмешищем, меня не очень прельщало. И тут я узнаю, что в Ленинграде на отшибе от набережных Невы, в Кировском районе, есть Институт иностранных языков – второй иняз, куда, по слухам, принимают даже евреев, да еще, как ни странно, отдают предпочтение юношам. Туда-то, недолго думая, я и отнес свои документы и, успешно сдав экзамены, стал студентом немецкого факультета.
Нас, мальчишек, на первом курсе оказалось всего лишь шестеро. Возможно, это действительно не мужское дело. И пять из шести, как нарочно, евреи. Не могу сказать, что после того, что мне пришлось пережить, я, став студентом, чувствовал себя на седьмом небе. В бочке меда была хорошая ложка дегтя.
Позже, уже учась в институте, я узнавал о судьбах тех из своих преподавателей, которых в конце сороковых годов не обошла – очень мягкое слово – кампания против космополитов: таков в то время был синоним евреев. Их, профессоров и доцентов, изгнали из столичных университетов и институтов, и им пришлось трудиться во благо советской науки где-то в провинции: в Петрозаводске, Рязани, Туле, Пятигорске, Новгороде или Горьком (который сегодня снова называется Нижний Новгород и куда гораздо позже был сослан академик Андрей Сахаров) и в других благословенных местах; и когда – после смерти величайшего из ученых – им удалось вернуться домой, в Ленинград, то Университет, где они работали раньше, их обратно не принял, и на новом месте они уже не могли занять свою прежнюю высокую должность (например, заведовать кафедрой). Вот такие замечательные преподаватели оказались тогда в моем институте, который пренебрежительно именовался «вторым». И эта ситуация, в общем-то вопиющая для нас, студентов, оказалась, можно сказать, счастливой: нас учили замечательные педагоги.
Но это я осознал позднее. А пока мне надо было решить проблему с жильем. Мест в общежитии не было, и вот вдвоем – вдвоем, понятно, дешевле – с парнем из Черновиц мы приткнулись у одинокой пожилой женщины-вдовы, занимавшей две комнаты в коммунальной квартире на проспекте Стачек, в Автове. Крохотная комнатка: две кровати и стол – зато всего три остановки от института. А самое главное, я радовался, что я в Ленинграде. Да разве может быть что-нибудь прекраснее! Я вбирал этот город с утра до ночи, я открывал его для себя на каждом шагу, я был от него в состоянии эйфории. Молодость – вообще счастливое время. Мечты, надежды… Студенты, как известно, – народ веселый. Я пел, играл на аккордеоне, который прихватил из Брянска, учился играть на трубе, лабал в нашем студенческом оркестрике – на сцене и в танцевальном зале, я конферировал на концертах, участвовал в капустниках – меня точно прорвало.
