Я упомянул о Кокошкине. — Он был более любитель литературы, нежели литератор. Главное его право в литературе, кажется, основывалось на том, что он обращался с словесниками. Что он писал в других родах, кроме драматического, даже трудно вспомнить. В Трудах Общества люб. росс. слов, была напечатана его ода Человек; еще написал он стихи на кончину государя императора Александра Павловича под заглавием Излияние чувств верноподданного. Других его лирических произведений не помню; они печатались в Вестнике Европы, Сыне Отечества Трудах Общества, люб. росс, словесности и проч.
В драматическом роде он перевел Мольерова Мизантропа и написал собственную комедию в стихах Воспитание (1824). Я не сказал "оригинальную", потому что в ней нет ничего оригинального. Перевод Мизантропа близок к подлиннику; но стих тяжел и отчасти грубоват. Впрочем, тогда на это мало еще обращали внимания, и этот перевод все-таки заслуга. Кроме того, он перевел с французского несколько комедий стихами: Урок старикам Делавиня, прозе; Роман на один час, Перегородка и еще Осаду Миссолунги, что-то вроде лирической мелодрамы.
Мизантроп был игран в первый раз в Москве между 1814 и 1815 годами обществом благородных людей. В нем же в 1815 году декабря 15 в первый раз появилась на сцене, не принадлежа еще к театру, М. Д. Львова-Синецкая в роли Прелестиной (т. е. Селимены).
Главное было его призвание главная была его страсть — театр. Он и сам, игравший в благородных спектаклях, был хорошим актёром. Все роли его были обдуманы, всё шаги разочтены; искусства было очень много, но натура иногда скрывалась за искусством. Ему много был обязан Московский театр. Во время его директорства он пригласил лучших актеров; Щепкин был вызван на московскую сцену им же, и без Кокошкина, может быть, мы не имели бы Щепкина. Но молодых дебютантов и воспитанников театральной школы он учил, так сказать, с голоса, как учат птиц, и потому некоторые играли немножко нараспев с голосу самого Кокошкина.
И. И. Дмитриев, знавший давно Кокошкина, как человека хорошей фамилии, образованного и с умом, в то время, как был министром юстиции, предложил ему место московского губернского прокурора. Предварительно захотел он посоветоваться с его тестем, Иваном Петровичем Архаровым. Архаров отвечал так, слово в слово: "Ох, мой отец! Велика твоя милость; да малый-то к театру больно привязался!" И. И. не посмотрел на это выражение, думая, что театр не помешает делу: был бы ум и добрая воля; и сделал его прокурором. Однако последствия оправдали заключение тестя; Кокошкин не показал стойкости на этом важном месте и не долго занимал его.
Он был хороший чтец и большой охотник до чтения вслух и декламации. Остроумный Александр Иванович Писарев (автор Лукавина) говаривал даже, что он любит и литературу как средство громко читать. Это была не совсем правда, а отчасти и так. Голос у него был звучный, интонация обдуманная, но несколько однообразная. Особенное свойство его голоса была необыкновенная гибкость: когда он играл на театре, то у него были слышны даже и тихие тоны: он умел как-то и их послать на далекое пространство. Но много вредила ему на сцене какая-то важность и торжественность, которая была в нем и в обыкновенном обращении.
Мне случалось видеть его в благородных спектаклях, на репетициях. Между прочим, он требовал от актера, чтобы он непременно попадал в октаву (правильнее, в тон) с тем, кто кончил речь перед ним. Этому смеялись; но это доказывает тонкость его слуха и есть действительно не последнее правило сценического искусства. Хорошо актеру иметь счастливую натуру; но что она без искусства? Младший Мочалов был богато одарен природой; но, вверяясь одному природному таланту и не изучая искусства, он был так неровен, что иногда восхищал своею игрою и исторгал слезы, иногда был так дурен, что доходил до излишеств, не терпимых истинным чувством и истиною сценического искусства. Тоже надобно бы заметить и поэтам: требуется натуру довести до искусства, а искусство до натуры. Во всех истинно-даровитых поэтах это было целию и законом: таковы были Дмитриев, Жуковский, Батюшков и Пушкин.
У Кокошкина была привычка говорить: "Мой милый"! — Об этом упоминает и Аксаков в своих воспоминаниях. Однажды он спорил с Александром Ивановичем Писаревым, утверждая, что Расин лучше Шиллера. Писарев спросил его: "Да читали ли вы Шиллера? Вы про-чтите". — "Не читал, милый, — отвечал Кокошкин, — и читать не хочу! Я уж знаю, что Расин лучше!" Потом, взглянувши умилительно на Писарева, прибавил: ."Эх, милый Александр Иванович! Когда я тебя в чем-нибудь обманывал? Поверь же ты мне, что Расин лучше!" — Этот анекдот был всем известен. Ф. Ф. Кокошкин был особенно уважаем Сергеем Тимофеевичем Аксаковым, который посвятил ему даже свой перевод 18-й сатиры Буало, с надписью: "Почтеннейшему моему другу, Федору Федоровичу Кокошкину". Эта сатира, и другая 10-я, по тогдашнему обычаю Марина, Милонова и других, были переделаны переводчиком на русские нравы, и потому Буало говорит:
Уже нотариус с подьячим из палаты
Приказным почерком и слогом крючковатым
Скрепили наконец твой брачный договор
Придирчивый критик заметил бы, может быть, что у нас нет брачных контрактов, и удивился бы, каким образом при совершении такого контракта сошлись вместе нотариус с палатой; по тогда, при переложении на русские нравы, позволительно было не знать русских обычаев и русских законов. Блаженное время неведения!
По кончине государя Александра Павловича Кокошкин был беспрестанно то в печали о почившем, то в радости о восшествии на престол. Никогда еще игра его физиономии не имела такого опыта: это была совершенно официальная, торжественная ода в лицах! Когда было объявлено о воцарении Константина, он всем нам повторял: "Слава богу, мой милый! Он хоть и горяч, но сердце-то предоброе!" — По отречении Константина он восклицал с восторгом: "Благодари бога, мой милый! — и прибавлял вполголоса: — Сердце-то у него доброе; да ведь кучер, мой милый, настоящий кучер!"
На кончину Александра написал он стихи. В конце была рифма: "Екатерина" и "Константина". По вступлении на престол государя Николая Павловича, когда он не успел еще напечатать своих стихов, А. И. Писарев оказал ему: "Как же вы сделаете с окончанием ваших стихов?" — "Ничего, мой милый! — отвечал автор: — Переменю только рифму; доставлю: "рая" и "Николая!" — Однако ж конец он совсем переделал.
Свободное копирование
