Возвращаюсь опять к Ивану Ивановичу Дмитриеву. До войны 1812 года, или, лучше сказать, до последовавших за нею отлучек государя, Дмитриев был совершенно доволен своею службою и своим положением. Государь его любил и ценил его чистые правила, его благородный характер. Но с отлучками государя из Петербурга положение Ивана Ивановича Дмитриева как министра переменилось. Известно, что во все это время распространены были действия Государственного совета и даже власть Комитета министров; что в них поступали и ими разрешались окончательно некоторые дела административные, которые прежде взносились на утверждение самого государя; что кн. Н. И. Салтыков, который был тонкий и лукавый придворный, в это время почти правил Россией. Вместе с делами по некоторым отдельным частям управления, по поставкам на армию и прочее Совет и даже Комитет начали присваивать себе эту власть и по Сенату.
Многие такие действия Комитета министров побудили Дмитриева проситься в отставку. На случай же несогласия на это государя, писал он к Балашову, чтоб ему исходатайствовать бессрочный отпуск. Государь уволил его на четыре месяца; потом еще на два; наконец, не согласился уволить долее, и Дмитриев возвратился на министерство.
Но когда возвратился государь из-за границы, дела приняли другой оборот. Личных докладов министров уже не было: их докладные дни были отменены; все дела шли че-рез графа Аракчеева. Дмитриев не имел случая объясниться с государем и просил уже решительно об отставке. Министерство принял по его рекомендации сенатор Алексей Ульянович Болотников, Ему оставил Дмитриев замечательное письмо, в котором писал, что, может быть, ему и впредь не удастся объяснить государю, почему он так настойчиво просился в отставку, и потому он просил его, при удобном случае, довести об этом до сведения государя, "Таким об-разом, — заключает Дмитриев, — я вас делаю душеприказчиком моей чести".
Вероятно, наконец государь узнал истину: ибо, уволивши Дмитриева от службы с заметным неудовольствием, он вскоре как будто искал случая вознаградить его. В Москве была учреждена Комиссия для рассмотрения просьб, подаваемых на высочайшее имя от людей, разоренных неприятелем. Дмитриев был сделай председателем этой Комиссии и получил потом две награды, которые возбудили большую зависть и много толков...
Итак, после своей отставки Иван Иванович Дмитриев переехал опять в Москву, думая найти в ней прежнюю жизнь, прежних друзей, прежнее общество. Но время, особенно 1812 год, многое изменили: под старость он скучал в Москве, которая была им столь любима.
Более всего его привлекало в Москву то, что там он будет вместе с Карамзиным. Но Карамзин с 1816 года переехал для печатания своей Истории, в Петербург. Другие старые знакомые мало-помалу померли. Те, которые оставались в живых, сохраняли, конечно, постоянное к нему уважение и привязанность; но их, его современников, было уже немного. Знавшие его прежде молодые люди кн. Вяземский, Жуковский и их ровесники оказывали величайшее уважение и ему, и его таланту. Но последующее младшее поколение отвыкало уже от форм почтительного внимания и к характеру человека, и к его общественному значению, и к заслугам литературным; да и обращение их с людьми заслуженными начало уже отзываться небрежностию, которая не могла нравиться Ивану Ивановичу Дмитриеву, привыкшему к хорошему тону и к хорошему обществу. Все это делало для него последние годы его жизни несколько скучными, и его общество людей близких более и более уменьшалось; более и более он проводил вечера один, с книгами. Конечно, человек умный и образованный всегда найдет в самом себе средства против скуки; но тем не менее такое отшельничество было для него несколько тяжело в его последние годы.
Прочитавши это в первом издании, один приятель заметил мне, что И. И. Дмитриев был холоден в обращении и что будто от него отдаляла эта холодность. Ответствую на это, что люди хорошего обращения никогда не кидаются на шею, как провинциалы; может быть, некоторым из тогдашнего нового поколения он казался холоден потому, что ровный тон порядочного общества был им в диковинку, т. е. они хотели бы не сами ему учиться, а переменить старика. Но этим людям прошлого века трудно бы было переродиться. Надобно сказать и то, что это провинциальное радушие ненадежно. А на Дмитриева, кто приобрел его внимание, можно было твердо положиться.
Я знаю, многие удивлялись, что он находил наконец удовольствие в обществе Иванчина-Писарева и Волкова, автора поэмы "Освобожденная Москва". Но очень натурально, что он платил благодарностию тем, которые сами находили с ним удовольствие и не скучали проводить с ним вечера, когда другие об нем и не вспоминали. Впрочем, из числа прежних образованных людей, до конца своей жизни приверженных к Дмитриеву, надобно назвать В. Л. Пушкина и М. М. Солнцева, человека светского, умного, хорошего тона и очень приятного, который после был и из моих лучших знакомых.
Не только Иван Иванович Дмитриев, принадлежавший к образованному веку Екатерины, но и я, уже человек позднейшего времени и не имеющий заслуг моего дяди, нахожу, что многое переменилось не к лучшему! — Я не имею ни капли гордости в своем характере; я вообще прост в обращении и общежителен; но обращение нынешнего поколения, особливо нынешних выходцев, заставляет в меня сжаться в приосамиться. Что же делать, если за твою вежливую предупредительность отвечают грубостию; если забыты все отношения самой обыкновенной в наше время учтивости, все условия хорошего общества...
Иные принимают это за гордость; а эта гордость состоит только в чувстве своего морального самосохранения: боишься, чтоб тебя не задели, чтобы не сказали или не оказали тебе грубости.
Свободное копирование
