Противоречие, о котором я сказал, не сразу дало знать о себе в практике Студии. Более того, лишь теперь, на склоне лет моих, оглядываясь на пройденный путь, я понимаю, что противоречие это было изначальным. А тогда, захваченные живым процессом, варясь изо дня в день в соку и Студии и Художественного театра, мы меньше всего терзались "проклятыми" вопросами, меньше всего разбирались в сложных идейных сплетениях эпохи. Мы ведь не были "социально воспитанными людьми", как в позднюю пору любил выражаться Немирович-Данченко; мы не поднимались над общим идейным уровнем тогдашней актерской массы.
Студия начиналась с увлекательнейших занятий по усвоению основ "системы" с самим Константином Сергеевичем, а кроме него -- с Сулержицким, Марджановым и Лужским. Скоро рядом с ними оказался наш ровесник и однокашник Вахтангов. Очень активный на первом этапе жизни Студии, он сразу стал самым ревностным, самым горячим почитателем "системы", проявил прямой интерес к ее эстетическим, методологическим основам, научился понимать Станиславского с полуслова. На занятиях он жадно ловил новое, еще неизвестное накануне, тщательно записывал все указания Константина Сергеевича и постепенно превратился в его ассистента, стал служить как бы "приводным ремнем" от него, учителя, к массе учеников, добровольно и охотно признавших в Вахтангове педагогический дар, право руководить ими в ходе самостоятельных работ по "системе". Мы дружили с Вахтанговым, ощущали в нем товарища и в то же время рассматривали его тогда как "первого среди равных" во всем творческом составе Студии.
Для практических проб и упражнений по "системе" решено было воспользоваться сочинениями А. П. Чехова. Мы должны были сами перечесть все рассказы писателя и выбрать из них те, что годны для инсценировки. Мы занялись этим с большой охотой. Почитание Чехова еще весьма чувствовалось в Художественном театре; в ту пору лишний раз погрузиться в мир писателя было для нас и удовольствием и пользой. В результате этих поисков были отобраны 100 с лишним рассказов, 35 из которых пошли в работу. Чехов еще раз доказал свою сценичность, свое умение "мыслить в театре", даже в произведениях, для театра не предназначенных. Мы учились на "Полиньке" и "Егере", "Ведьме" и "Жене", "Хирургии" и "Хамелеоне", играли "Переполох", "Длинный язык", "Недоброе дело", "Сирену", "Злоумышленника" и многое другое, не менее творчески ценное. Играли не для зрителя, не для показа, а исключительно для себя, в целях педагогических и экспериментальных. И подчас достигали в чеховских образах высокой степени правды, всей полноты отдачи предлагаемым обстоятельствам. Мне кажется, что тогда Станиславский мог быть доволен нами.
Через несколько лет из этих чеховских проб сложился спектакль Студии, включавший в себя ряд превосходно разыгранных чеховских миниатюр. А студийные инсценировки, любовно сделанные, и сегодня еще доживают свой век на эстраде, служа верой и правдой актерам наших дней. Словом, это было хорошее начало, оно облагораживало нас, студийцев, воспитывало в нас вкус к исканиям, подогревало наш интерес к окрыляющим истинам "системы". И, если бы мы удержались на этом путч, может быть, состоялось бы то, что мерещилось Станиславскому: мы овладели бы основами "системы" и затем влились в Художественный театр в качестве его подрастающей творческой смены.
Однако вскоре после открытия Студии произошло следующее событие.
Один из студийцев, Р. В. Болеславский, способный актер, получивший из рук К. С. Станиславского ответственную роль Беляева в "Месяце в деревне", человек с рано проявившейся склонностью к режиссуре, принес в Студию драму голландского драматурга Гейерманса "Гибель "Надежды"". Пьесу прочитали, она понравилась, захватила своими образами, возникло намерение ее поставить.
Свободное копирование
