Отец
Об отце мне писать очень трудно. Из дальнейшего будет ясно почему. Но писать, все-таки, надо, хотя бы из элементарной справедливости. Конечно, это будет субъективное мнение. Однако, другого у меня нет.
Насколько все ясно с маминым происхождением, настолько же все покрыто тайной с отцовским. Полагаю, у него были основания не распространяться о своем происхождении. В том, что оно не было пролетарским, я не сомневаюсь.
Родился отец в Риге в 1915 году. Сословие, семья – лакуна. К тому времени, когда он познакомился с мамой, у него за плечами было три или четыре курса университета. Какого? Маме он говорил, что университет закончил, но диплома она никогда не видела. В каких изданиях он работал до войны тоже не ясно. Маме каждый раз называл другое. А может, действительно переходил из одного в другое, ибо характер имел, мягко говоря, неуживчивый. Такой штрих, живя у мамы после свадьбы, он неделями мог не разговаривать со стариками. Маме приходилось носить ему еду в свою комнату. Питаться на стороне он не мог, так как вечно был в догах и без копейки денег.
При первом знакомстве он представился как Юрке. Была ли это его настоящая фамилия, узнать не удалось. В тридцатые годы поменять фамилию было проще простого. За пять минут в любом загсе тебе выдавали новый паспорт. И ты уже не Юрке, а Юровский. Юровский – литературный псевдоним отца, который он в итоге превратил в свою фамилию.
Мать отца и моя бабушка, Анна Трофимовна, бала не менее скрытной чем сын. О своих предках никогда ни полслова. Во втором браке она была замужем за Борисом Павловичем Мансуровым. В отличие от нее он никогда не скрывал свой титул графа Российской империи. Из истории известно, что титул этот получил распространение в России при Екатерине второй. Возможно чуть раньше – При Елизавете Петровне (вспомним хотя бы ее фаворитов Шуваловых, Разумовского, ставших графами). В любом случае это середина 18 века. За что его удостоился некто с тюркским именем Мансур – дело темное. Скорее всего он был из татарской знати, как и Юсупов. Но, все - таки, титул просто так не давали. Его надо было заслужить, шибко отличившись либо в ратных делах, либо в дипломатических, на худой конец в альковных. Насчет последних я, пожалуй, погорячился. С худым концом в альковах делать было нечего. Напротив, с хорошим, можно сильно преуспеть. И стать даже князем, как это сделал Григорий Потемкин. В чем отличились Орловы и Зубовы – хорошо известно. В чем отличились Строгоновы, Сумароковы и некоторые другие – известно меньше. В чем отличились Мансуровы – неизвестно совсем.
И где узнать, если департамента герольдии давно нетути? Вопрос можно поставить и по другому. Стоит ли ворошить прошлое, чтобы вдруг выяснить, что древо у тебя не столько генеалогическое, сколько гинекологическое? Не известно же где и когда венчался Борис Павлович и Анна Трофимовна. Усыновил ли он при этом Жоржа, то есть моего отца, или нет. Известно другое, что у Бориса Павловича своих детей не было. Посему, титул, вероятно, никто не унаследовал.
История жизни Бориса Павловича весьма примечательна. Родители оставили ему немалое состояние, позволившее графу безбедно проживать в Париже, занимаясь ничегонеделанием. Там и застало его известие о революции 1917 года, которое он встретил с воодушевлением. Воодушевление было столь велико, что он перевел все свое состояние большевикам и явился в Москву для личного участия в строительстве нового государства рабочих и крестьян. За этот подвиг его не шлепнули, а благородно предоставили возможность трудиться на благо пролетариата. Трудовыми подвигами граф себя не прославил, потому как попросту ничего не умел делать. Самый мудрый из его поступков – женитьба на Анне Трофимовне, которая его и содержала. Каждый раз после увольнения из очередных «Рогов и Копыт» он ей жаловался. Там же невозможно работать! Представь себе ужас - в этом учреждении общий туалет. И туда стоит очередь. А в присутствии с утра до вечера обсуждают текущий момент, причем я совершенно не понимаю, о чем идет речь. В периоды безработицы граф пересматривал книги своей библиотеки.
В досоветские времена у него была милая привычка, вместо закладок - ляссе использовать банковские билеты. Отыскав такую закладку, он тащил ее в банк и мог сравнительно безбедно существовать до устройства на следующую работу. Когда закладки кончились, Борис Павлович от скуки повадился ходить к иностранным посольствам. С единственной целью – поболтать на иностранных языках, кои он знал в изрядном количестве. Как минимум полдюжины европейских. В конечном итоге его замело КГБ и выслало к черту на кулички, далеко за Урал. То есть туда, где посольств отродясь не было. Граф там побирался, ходя с протянутой рукой по окрестным селам. А когда ходить не смог – умер от голода. И где его могила никто не знает.
Предки Бориса Павловича и он сам имели какое то отношение к Риге. То ли имели в Латвии какую то недвижимость, то ли жили в самой столице. Последнее, возможно, объясняет его знакомство с Анной Трофимовной еще с дореволюционных времен. В той же Риге родители его основали женский православный монастырь, где в последствии были похоронены. Будучи 1959 году в Риге я решил разыскать этот монастырь, еще до конца не веря в его существование. Мало ли какие мифы существуют в нашем семействе. Опять же, при советской власти монастыри закрывали пачками. Запросто могли ликвидировать и Мансуровский. Но монастырь сохранился и найти его не составило труда. Он оказался чуть ли не единственным действующим православным монастырем в Риге.
Одна беда с этим монастырем – женский. Для проникновения в него нужна была женская поддержка извне. Таковую пообещала мне знакомая латышка по имени Бригитта. Прибыли мы значит к вратам тихой обители. Через глазок и переговорное устройство мне учинили допрос. Кто такие, откуда и зачем пожаловали. Препирательство с привратницей никак не входило в мои намерения. Поэтому, я сходу соврал, что являюсь прямым потомком Мансуровых и желаю немедленно видеть настоятельницу. Сработало моментально.
Настоятельница оказалась совсем еще не старой дамой и владелицей вполне современного кабинета с телефоном и соответствующей мебелью. Ее я огорошил первым же вопросом. Почему они никак не помогли Борису Павловичу в годы ссылки и допустили, чтобы он умер такой ужасной смертью? Дама бессильно опустилась в кресло и вытащила носовой платок. Мы пытались помочь (она, эта затворница, была полностью в курсе дел Борис Павловича). Посылали посылки, деньги. Но они не доходили. Все перехватывалось, а ему переписку запретили. Про себя я подумал, откуда же ты тогда все знала? Основные факты сходились, но поправить уже ничего было нельзя. Дама жутко нервничала и ничего нового я не узнал. Собрался уходить. Тут она меня спросила, есть ли у меня какие-нибудь просьбы. Есть. И только одна. Посетить могилы предков и поставить свечку. Настоятельница оттаяла. Это Вы можете сделать всегда, когда захотите. Даже не обращаясь ко мне. Распоряжение я отдам тотчас же.
Из покоев настоятельницы сопровождающая монахиня повела меня в храм. По дороге я выяснил, что монастырь отнюдь не бедствует. Монахини освоили швейное дело и на территории монастыря организовали швейное производство типа фабрики. Заказы выполнялись точно в срок. В качестве работы можно было не сомневаться. Я понял, что при монастырской дисциплине, фактически бесплатном труде, настоятельница ворочает немалыми капиталами. И с местными властями ладит. Предприятие-то фактически идеальное: ни срывов плана, ни претензий по соцкультбыту, ни нареканий на качество. Качество рижских швейных изделий тогда было лучшим в Союзе. Благодаря этому монастырь и выжил. Другие же, с менее изворотливым руководством, приказали долго жить. В прочем, не мое это дело. Я сюда приехал по другому поводу.
Склеп был расположен под алтарем храма. Посреди довольно большого сводчатого помещения стояли два резных кипарисовых саркофага. Горели лампады. Воздух свежий, с чуть уловимым запахом ладана. Я попросил оставит меня одного. Поставил свечу и постоял в тишине у этого последнего приюта графов Мансуровых. Мудро они поступили, завещая похоронить себя здесь. И пусть я имею весьма косвенное к ним отношение, вполне реально, сложись обстоятельства чуть иначе, мне бы пришлось носить их фамилию. Во всяком случае, я знал последнего ее представителя. Называл его дедушкой. Сидел у него на коленях. А он, как и мой родной дед, гладил меня по голове и крестил на прощанье. Так почему я не должен считать его родственником? Другого деда со стороны отца я не знал, а он мне даже намеком не показывал, что я для него пасынок. В любом случае, эта пара, покоящаяся в кипарисовых гробах, воспитала очень доброго, доверчивого, хотя и непутевого в житейских делах человека.
Потрясенной, присутствовавшей при разговоре с настоятельницей, Бригитте я сказал несколько позже. Все-таки, хорошо иметь такое место, где еще долго - долго после смерти ты не будешь забыт. Мне уже такого не найти. А предков надо бы помнить. Всех. Не деля их на родных и не очень. На первый и второй сорт. Они лучше нас знают, кто кому родней.
После развода родителей, отец еще года два или три навещал меня. Приходил он примерно раз в месяц. Общение не доставляло мне особой радости, потому что заканчивалось всегда одинаково. Отец вел меня в баню. Помывка затягивалась на пол дня. Мне было скучно. Аналогичное мероприятие проводил со своим сыном отец главного персонажа в романе В. Пикуля «Честь имею». Поразительное совпадение, нас таскали в одну и туже мальцевскую баню. Но моему книжному прототипу повезло больше. До революции мальцевская баня была лучшей в городе. С бассейном, фонтанами, мрамором и специальной машиной, устраивающей в бассейне волны. Даже улица, на которой она была расположена, называлась Бассейной. А в мое время, там были только скользкие оцинкованные шайки, бетонные полы и облупленные шкафчики для одежды. Бассейна не было и в помине. Даже улицу переименовали. Она стала называться улицей Некрасова.
Потом отец перестал появляться. Завел другую семью. И больше я с ним никогда не виделся. Какое-то время слухи о нем еще доходили. Забросив журналистику, отец, все таки, написал крупную вещь – роман. Он был опубликован в толстом журнале. К сожалению, ни названия журнала, ни название романа, я не помню. Его живо обсуждала мама с теткой и другие родственники. Вердикт был однозначен: роман тенденциозен и очень слаб. Богу известно, насколько критика была не предвзятой. Я тогда не спрашивал. А попадись он мне сейчас, прочел бы обязательно. Не с целью критики, а просто из интереса. Ибо критика, особенно профессиональная, меня всегда раздражала. Так и хочется сказать этим господам. Братцы! Напишите-ка что-нибудь сами. А мы Вас всласть покритикуем. Тогда игра будет на равных.
По прошествии многих лет, набравшись собственного опыта сочинительства, я стал иначе смотреть на творчество. Журналисты редко пишут крупные вещи. Таковых, тем более удачливых – единицы. Газетное дело - сплошная текучка. Надо также учитывать характер отца. Во всех делах он был спринтером. Если сразу что то не получалось, бросал и больше к нему не возвращался. Хотя талант у него бесспорно был. Он мог написать блестящий репортаж, статью. Все быстро, одним махом. Талант был и в другом - проворачивать фантастические дела не хуже великого комбинатора Остапа Бендера. Склонности к систематической, ежедневной работе у него не было. Зато, по словам мамы, хватало самомнения. Не берусь спорить. Она-то его знала лучше всех. Замечу другое. Заставить себя сесть за стол, преодолеть себя и, главное, завершить работу, можно расценивать как его личный подвиг. То, что первый роман, как и первый блин вышел комом (опять же не моя оценка) – вполне естественно. Для меня важно, что он сумел преодолеть себя. Наверное, каждый по себе знает, как это не просто.
Грех осуждать родителей. Даже если они и разошлись. В конце концов, это их дело. Жизнь – сложная штука. А насколько сложная, начинаешь понимать, когда она кончается. Когда уже ничего невозможно исправить. Только сожалеть. Впрочем, что толку от сожаления? Кому оно нужно? Сожаление можно понимать лишь в том смысле, что сделал ты что то не то, или не так. И теперь тебя мучит совесть. Но это неизбежно, потому как если бы то сделал, появилось бы другое, третье. Да и вообще, идеальных людей не бывает.
Нельзя сказать, что отец меня совсем не любил. Любил по своему, как и сколько мог. До сих пор хранятся книги с его дарственной надписью. Фотография, с трогательной надписью «2-й Украинский фронт. 1943 год. На полевом аэродроме. Сынишке Юрику, Папа». Отец в летном шлеме, кожаном пальто или куртке. Видны лямки парашюта и профиль самолета. А сам он, весь из себя молодой и красивый. И было полтора счастливых послевоенных года, когда он таскал меня на руках, кормил сгущенкой и горьким американским шоколадом, выдаваемым пилотам. Все это было. И я благодарен ему за это.
Но было и другое. Прошло двадцать лет. Я оформлял документы для первого выезда за границу. Выяснилось, что требуется помимо вороха прочих бумаг, письменное согласие родителей. Я понятия не имел жив ли отец. А если жив, то где находится. И тут, вдруг, тетка Люба заявила, что она осведомлена где он живет и может дать мне его Ленинградский адрес. Я отказался. Не хотелось ворошить старое и отвечать на неизбежные вопросы. Тогда тетка пошла к нему сама. Не знаю, о чем они там говорили, но отец наотрез отказался подписать эту дурацкую бумажку. А я не стал выяснять почему, да еще в такой мелочи, ни к чему его не обязывающей. Понял лишь то, что родство по крови и настоящее родство разные вещи. Вспомнил бессмертную вещь Ивана Тургенева «Отцы и дети». Конфликты между ними были всегда. При этом, можно не любить отцов. Но их надо уважать. Когда же исчезает уважение, дело совсем плохо.
В анкете написал, что сведений об отце не имею. Вполне сошло. В казенной бумаге, тем более в ОВИРе нет места эмоциям. А они у в тот момент меня были. Хотелось добавить всего два слова – не хочу.
