Зимою картина менялась. Голые деревья и бурьяны тонули в снегу, и вместо пчел, которые в это время тихонько жужжали, лежа в теплом погребе или, как его называли, "омшанике",-- на бурьяны налетали стада пестрых щигликов, чтобы поклевать семян. И мы тогда тоже вели другую жизнь. В длинные зимние вечера мы забирались в кухню. В широкой печи, уставленной горшками, горели дрова; кухарка копалась возле печи, а остальные работники в ожидании "вечеры", раздевшись и разувшись, сидели по разным углам просторной кухни, кто на скамье, кто на деревянной ступе, предназначенной для толчения пшена, или на лежанке. Большое помещение слабо освещалось лучиною, воткнутою в вылепленное из глины на карнизе печи неуклюжее шарообразное утолщение, снабженное двумя дырками наподобие двух глазных впадин мертвой головы, служившими для закрепления лучин или, как у нас называли, "скалок", так как они откалывались от сухого полена, А в это время кто-нибудь пересказывал какую-нибудь страшную историю о разбойниках или еще более ужасный рассказ о мертвецах.
Я сидел, слушал -- и холод пробегал у меня по спине от страха. И я отодвигался подальше от окна, выходившего в сад, и не смел туда взглянуть; но меня все-таки что-то неудержимо тянуло посмотреть в окно; я смотрел, и при белесовато-сереньком ночном зимнем освещении все там. представлялось мне таким ужасно унылым. И сухой бурьян, до половины утонувший в сугробах снега, тихо покачивавший своими верхушками; и раскоряченные деревья с голыми, обледенелыми, щелкавшими от ветра ветвями. Я пугался еще более и прижимался к Ивану. "Когда проснешься ночью " и тебе страшно будет, разбуди меня", -- шептал одобрительно Иван.
Или же вот другое -- рождественские праздники. Устроят бывало "хлопцы" на замерзшем пруде "фуркадло", то-есть забьют в лед толстый кол и прикрепят к нему длинный шест таким образом, что он образует собою род рычага; к более длинному концу этого шеста привяжут саночки, а за короткий конец схватятся руками и пойдут его вертеть вокруг кола. Какое наслаждение было кататься на этом "фуркадле". По вычищенному гладкому льду саночки "фурчат", то-есть летят как птица (отсюда название "фуркадло"), и какой-нибудь "паробок", подсев с края саночек, обнимет правою рукою "дивчину", сидящую в саночках, одетую в теплом кожушке и подпоясанную красным поясом, молодецки отставит левую ногу, обутую в "чоботы", и гремит по льду эта оставленная левая нога, чертит по льду своей подковою тонкие круги.
А то вот мы уже большие. Возле этого самого леса, где мы играли в обезьяны, убираем сено. Вот маленькая фигурка матери с загорелым, как всегда, несколько озабоченным лицом возится с едою в тени под черешнею, ветви которой, облепленные пучками красных ягод, повисли книзу; а возле нее стоит седой, бородатый, все еще сильный отец в "бриле", т. е. большой соломенной шляпе местного изделия, с вилами в руках. Никола Середкж -- умный черноглазый мужик -- стоит наверху стога и, подхватывая вилами подаваемое снизу сено, расправляет его равномерно по всем сторонам; положит и хлопает вилами сверху, чтобы слеглось, и сено шуршит под его ударами. Одни подволакивают к стогу копны, подвязав их снизу толстыми веревками и подпрягши лошадей (упрощенный способ перевозки сена), а мы с Иваном -- вперегонку, кто больше поднимет -- чуть не по половине копны зараз взбрасываем вилами сено на стог. Солнце сверху жжет. Жара. Пот градом катится по всему телу. Труха, запавшая за воротник рубахи, страшно грызет шею...
Если, характеризуя свою гимназическую жизнь, я выразился о ней, что она мне представляется в настоящее время "каким-то сплошным мраком", то свою жизнь в Луке, в кругу близких, любивших меня людей, я должен уподобить солнечному свету.
