Реформа попечителя Пирогова, случившаяся на второй год после моего поступления в гимназию, произвела полный переворот в нашей гимназической жизни. До сих пор живо представляется мне этот по виду невзрачный старичок -- с большой лысиной и несколько косыми, строгими, как мне показалось тогда, глазами. Он вошел в наш класс во время урока русского языка и, сев в кресло, принесенное нарочно для него, просидел до конца урока молча. Но надо было видеть, что происходило в то время с нашим Антониковским. Он не в состоянии был произнести ни одного слова твердо и отчетливо и стал заикаться.
-- Го-го-сподин Якубце! -- вызвал Антониковский одного из учеников для ответа.
Антониковский спутался: привыкши для забавы
Якова Максианозича называть "Якубцей" (от Яков -- уменьшительное Якубце), теперь в присутствии попечителя он не мог сразу вспомнить фамилию ученика.
-- Господин Якубце Максианович, -- поправился бедный Антониковский. Пирогов не пошевельнулся: с тем же строгим выражением смотрели его несколько косые глаза. Но дети буквально ликовали в ту минуту, глядя на нашего растерявшегося учителя.
Так сразу, с одного маха, исчезло из употреблении в нашей гимназии и "свиное рыло", и "ослиное ухо", и даже личное местоимение "ты", заменившееся словом "господин". Я не упоминаю о розгах, которые, раз будучи .выведены Пироговым из употребления, никогда потом не возобновлялись, хотя после Пирогова следующий попечитель -- если память мне не изменяет, барон Николаи -- одно время и пытался было воротиться к ним.
Не могу обойти молчанием следующего печального недоразумения: у многих из нас, русских, с именем Пирогова связалось представление чуть ли не скорее как с защитником розог, чем их искоренителем, благодаря полемике Добролюбова, горячо напавшего тогда на Пирогова за то, что он в изданных им правилах оставил наказание розгами в некоторых случаях. Так, насколько припомню, розги допускались в случае воровства, совершенного кем-либо из учеников, и еще при каких-то других исключительных обстоятельствах. По этому поводу Добролюбов и обрушился тогда на Пирогова, обвиняя его чуть ли не в беспринципности.
Мне, пережившему на собственной спине дореформенные порядки (несмотря на то, что я всего один год провел в дореформенной гимназии, я все-таки успел подпасть один раз под розги, между прочим, за то, что ушел гулять за город, где был случайно встречен инспектором Дельсалем) -- так вот, повторяю -- мне всегда казались преувеличенными и неверными эти нападки Добролюбова. Добролюбову, как теоретику, сводившему все к последовательности и чистоте принципа, розги казались не уничтоженными, раз они допускались хоть в самых исключительных случаях. Однако практического значения это не имело никакого; ни одного раза наказания розгами с момента введения пироговских правил я не помню в немировской гимназии, между тем как до Пирогова у нас почти каждый день кого-нибудь пороли.
