18/X-60 г. Скрипнула дверь и с порога донёсся иронический, по отношению к себе, старческий голос. "Вот я пришла!". В комнату, номер Тепло-Огарёвской гостиницы, вошёл высокий, худощавый от старости человек. Из-под помятого и грязноватого серого в крапинку пиджака выпирали резко очерченные лопатки; такие же, как пиджак, штаны, заправленные в кирзовые растоптанные сапоги. Крупные кисти рук, с бугристыми мослами на сгибах пальцев, уже белые от возраста их владельца, неторопливо двигаясь, освобождали тело от одежды. Самое примечательное -- густые широкие от носа к нижней губе белесые и, видно, жёсткие усы. Они ровно лежали и шевелились, когда старик говорил; изредка он проводил правой рукой по левому усу, как бы желая удостовериться -- здесь ли он, так как поправлять ус ни в коей мере не требовалось, так нерушимо держался он на отведённом ему месте. Небольшой тонкий нос резко взмывался от переносицы и его главная дуга круто тонким хрящом обрывалась над усами. Нос явно был не русский, что-то кавказское чувствовалось в нём, но от всей фигуры человека, его повадок, жестов разговора несло истинной русской душой.
Разговорились. Он Александр Васильевич Федотов, из бывшего колхоза "Россия" Косогорского района. Помню -- там был председателем Анпилогов. "Вот, вот! Был. Сняли его, из-за меня сняли!!", -- и в голосе послышалась как бы нотка гордости. "Нерадиво он к сторожу, то есть, ко мне, отнёсся". И Филатов рассказал, как он, работая на МТФ сторожем, должен был вывозить навоз (девять возов каждый день), возить воду 15 бочек. И мне представилось: сизый морозный день; позёмка переметает дорогу; в сером полусумраке горизонт затянут чем-то неуловимым, скучным и безнадёжным; руки в затёртых брезентовых варежках, подбитых изнутри какой-то, уже вытершейся шерстью, стынут и стынут; под перетянутом под животом ватным, покрытым грубым сукном, не в одном месте латаном, полупальто -- "пиджаке", называют его в деревне, -- назойливо, вызывая дрожь в спине, пробирается ветерок. От лошади, низко опустившей голову, поднимается парок; на обледенелые крутые бока бочки выплёскиваются струйки воды. "Восьмую везу, -- думает возчик, -- ещё семь осталось". И равнодушными, не отражающими никакой мысли глазами, смотрит на полого тянущуюся к еле видным вечером строениям фермы дорогу. "Так вот, -- продолжал свой рассказ Филатов,- 15 бочек, четыре бочки надо нагреть, нарубить в лесу воз дров и спалить его в печке на ферме, подогревая воду. Такая моя обязанность была. И ничего, справлялся. Премировали меня. И часы от колхоза, и другое. Рублей 600 -- 700 выгонял. Две копейки за литр молока, три рубля на трудодень. Но только, вишь, не давал он мне, Сергей Алексеевич (Анпилогов) спецовки. Доярки все получили, а мне нет, а полагалась такая же. Терпел я, терпел. А человек я настойчивый и горячий. Взял и плюнул. И не вышел на работу. Недель около двух не ходил. А тут приехал секретарь райисполкома Шамаев Павел Алексеевич. "Что за грязь?". Ну и сняли председателя. Рогова прислали. Был пред с/с в Босове. Вызывает меня. "Пойдёшь работать? Вот тебе деньги на спецовку". Я поставил условие: "Уходил -- всё у меня чисто было, под метёлочку. Вывезите всё -- пойду" Три дня вывозили, предоставили мне, как было. Ну, я и пошёл опять. Только промашку дал. В мае 59 года ушёл я с работы, а в январе 60 года в совхоз нас в "Мясниково" перевели. И остался я без пенсии. И "девочке" моей 75-й год идёт, не работает. Собес мне пишет: "Пенсию назначить не можем, нет подтверждающих документов (архивы во время войны сгорели), а у Вас есть трудоспособные сыновья, требуйте с них". Я и без собеса знаю, как с них требовать. Сам им помогаю". Старик не унывает. Так зашёл у нас разговор о совхозах: "Работают пока. Рублей 300 -- 400 выплачивают. Да и старый хлеб ещё есть". Молодой парень, видать рабочий, зачем-то посланный в командировку из Суворова сюда, в Тёплые-Огари, прерывает: "300 -- 400, говоришь?! А разве это много. Вот у нас в Иваньковском районе, колхоз "Искра" был, -- я оттуда родом и мать моя там,- тоже в совхоз передали, в имени XVII партсъезда, так народ уже работать не хочет, особенно женщины. Мужики ещё ходят, а бабы рассуждают: "Зачем мне за 200 рублей в месяц мучиться на ветру, да в грязи, лучше дома просижу". А разве мужики за 300 -- 400 рублей жену да ребят прокормят?! И корма нет для скота, запрещают коров держать. Жили хорошо, по 20 -- 30 овец держали, а теперь по 4 оставляют в зиму. Разве теперь будем хорошо жить? В коммунизм идём! Приезжал секретарь райкома партии, хотели собрание сделать, четыре дня собирали, так и не собрали". И старик, и малый сходятся на том, что совхозы -- дело плохое.
Такие же мысли высказал и главный агроном районной инспекции сельского хозяйства Юрий Лаврентьевич Москалёв. Знаю его уже часа четыре. Он был главным агрономом Тепло-Огарёвской МТС. Маленького росточка, как пятнадцатилетний паренёк, с быстро краснеющим на ветру острым носиком, он страшный любитель цифр. В бесчисленных записных книжках, аккуратно разграфлённых на каждой странице, у него записаны все показатели по каждому колхозу -- по полеводству и животноводству -- за последние десять, если не больше, лет. Перед ним всегда все сводки полевых работ, а под рукой логарифмическая линейка, за минуту он вам скажет любую цифру по любому показателю. Выведет немедленно по району, по колхозу, на гектар и т.д., и т.д. "Не терпит моя душа, что сделали с колхозами! -- говорит он, -- Напороли горячку, а теперь и рады бы назад, да стыд мешает. Нагремели на весь Союз, а толку нет. В хороших колхозах и стройка шла, и работали, и урожай давали. И дисциплина в совхозах теперь хуже, чем в колхозах. Совхозы то одни убытки дают. Ошибку дали", -- убеждённо заканчивает он, -- А потом "рыжих" искать будут. Сами-то, Гордиенко, скажем, не признается. На "рыжих" свалят, будут говорить, что надо работать рентабельно, изыскивать резервы, использовать их".
Если уж так говорит районный агроном, значит, и "наверху" осознали ошибку и потихоньку говорят об этом. Эксперимент! И от него не сладко тысячам. Экспериментов в сельском хозяйстве бесконечное множество.
Свободное копирование
