Китай

Китай

Моя репутация бескомпромиссного приверженца жесткого курса по отношению к Советскому Союзу стала известна и в Пекине, и зимой 1977–1978 года я получил приглашение от китайского Института международных отношений.

В Пекин я прибыл 3 апреля 1978 года. В целом город произвел на меня удручающее впечатление, так он был по-советски ужасен. Из окна моей гостиницы открывался вид на главный бульвар, по которому сновали орды людей на велосипедах, напоминающих массу синих и зеленых муравьев, и при этом слышались беспрестанные сигналы автомобилей. Мое мнение о столице заметно улучшилось на следующий день, когда я посетил Запретный город. В нем впечатляло оригинальное использование пространства и приглушенные тона красок. В Пекинском университете я встретился с некоторыми профессорами. Одни из них были старыми интеллигентами, каким-то образом выжившими во время культурной революции, а другие-полуграмотными партийными аппаратчиками. Интеллигенты рассказывали мне о множестве планируемых изменений в программе обучения, а аппаратчики сидели молча и чувствовали себя неуверенно.

Я выступил на семинаре, где присутствовало около тридцати внимательных слушателей. Вопросы касались в основном причин якобы «мягкотелой» политики США по отношению к Москве. Как оказалось, это было лишь прелюдией ожидавших меня в течение всего визита нравоучений о необходимости проведения более твердой политики США в отношении России.

Меня повезли на восток от Пекина посетить 196-ю дивизию, участвовавшую в гражданской войне и войне в Корее. Дивизия, как мне сообщили, в значительной степени обеспечивала себя сама, выращивая овощи, мясной скот, и даже наладила производство будильников. Специально для меня были устроены показательные упражнения. Они напоминали акробатику: рукопашный бой и взбирание на стены зданий. Сидя за столом и наблюдая за происходящим в бинокль, выданный хозяевами, я чувствовал себя как генерал фон Мольтке- старший, принимающий парад имперской германской армии. Когда выступление закончилось, комиссар спросил, что я об этом думаю. «Очень впечатляет»,-ответил я. «Никуда не годится,-парировал он.-Все это хорошо для прошлых войн, а не для современной войны». Во время обеда звучал тост «Долой общего врага-полярного медведя».

Для меня была организована встреча с директором Института международных отношений, семидесятитрехлетним господином Хао Течинг. Говорил больше он, а я слушал и делал записи. Суть его рассуждений сводилась к тому, что Соединенные Штаты и Китай двигались в одном направлении, то есть по пути сдерживания Советского Союза, но отдельно друг от друга. Мы сдерживали их в военном отношении, в то время как Китай срывал их планы в третьем мире. Директор был убежден в неизбежности мировой войны. Все, что можно было сделать, это задержать ее начало. Ему представлялось, что грядущая война будет вестись обычным, а не ядерным оружием. Он не думал, что Китаю грозило советское вторжение, потому что оно потребовало бы как минимум трехмиллионной армии, то есть намного больше, чем количество советских войск, дислоцированных на Востоке. Главное направление его мысли можно суммировать призывом «не надо бояться». На мой вопрос, нет ли риска, что СССР и Китай снова объединятся против Запада, так как разделяют одну идеологию и систему, он ответил, что такое развитие событий невозможно, потому что Россия не коммунистическое государство, а лишь «бюрократическая монополия». Он категорически отрицал возможность реформирования СССР после Брежнева: такие вещи, сказал он, решают не личности, а «социальная система». Как показало время, его прогноз оказался весьма далеким от реальности.

Во время другой встречи заместитель директора Бюро по иностранным делам сообщил мне, что по всему Китаю роют туннели для защиты населения от ядерного удара. В день моего отъезда из Пекина меня повели в маленький магазинчик, откуда люк в полу за стойкой вел вниз по лестнице в просторный трехэтажный подземный город, простиравшийся на много километров во всех направлениях. Снабженное всевозможными удобствами, это убежище было размером с целый город. Независимо от того, насколько оно было полезно, это массивное сооружение выглядело внушительно.

Я заметил существенную разницу в отношении ко мне русских и китайцев. Русские пытались понять мои мысли, а китайцы повлиять на них. Вообще я обнаружил, что китайцам не хватает любознательности. Когда я касался жизни на Западе, предмет не вызывал у них никакого интереса, в отличие от реакции в России. По большинству вопросов мнение китайцев было уже сформировано, и их не интересовало мое мнение. Если в России буквально все читали, то в Китае я никого не видел с книгой в руках (за исключением студентов в университетской библиотеке). В путевом дневнике я записал:

Создается впечатление, что эта древняя цивилизация многих сотен миллионов людей способна выстоять вопреки всему, в то время как Россия может и не устоять. Отсюда у китайцев безмятежное спокойствие у а у русских надменность, напористость, нервозность и тревожность.

Китайцы не врали так нагло, как имели обыкновение делать русские. Если им задавали вопрос, на который они не хотели отвечать, они уклонялись от ответа, но не лгали бессовестно. Вранье русских-это особая форма лжи, потому что не служит никакой цели. Это просто полет фантазии, уход от реальности, и поэтому русские редко чувствуют смущение, если их ложь открывается. Персонаж «Преступления и наказания» Достоевского так воздал ей хвалу: «Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь-до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать… Соврать по-своему-ведь это почти лучше, чем правда по одному, по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица!»[1].

Подобным же образом и «лишний человек» Тургенева заявляет, что ложь «так же живуча, как и истина, если не более[2].

Китай очаровал меня. Конечно, я понимал, что, поскольку был «почетным гостем», ко мне относились с особым почтением по политическим соображениям, и очень старался избежать ловушки, в которую в Советском Союзе попадали многие «почетные» визитеры. Достопримечательности, представшие перед моими глазами, убедили меня еще раз в том, что культура более важна, чем идеология: идеи прорастают в той культурной почве, на которую они падают. Так в Скандинавии, где традиции собственности и закона были относительно сильны, марксизм развился сначала в социал-демократию, а затем в демократическое социальное государство. В России же, где обе эти традиции были развиты слабо, он усилил автократическую родовую традицию. В Китае марксизм воплотился в нечто весьма отличное от советского коммунизма, хотя я не достаточно знал, чтобы сказать, в чем конкретно эти различия состояли.

Меня сразу же сильно поразила черта китайцев, которую американцы называют «могу сделать»,-оптимистическое отношение к жизни, резко контрастировавшее с унынием и фатализмом, господствующими в России. Правда было много признаков того, что мягко называли «культурной революцией» и что на самом деле было варварской контрреволюцией: обезображенные здания, граффити на памятниках, закрытые музеи. Также нужно признать, что, за исключением детей, люди в Китае одевались плохо и одинаково. В современной архитектуре просматривалась кичливость советского прототипа. Тем не менее атмосфера была наполнена динамизмом, которого я никогда не ощущал в России ни до, ни после 1991 года. Очарование Китая дополнялось видами сельской местности, которая все еще пребывала в доиндустриальной эпохе и поэтому не знала непрерывного гула моторов, сопровождавшего сельскую жизнь на Западе. Поля, которые я видел из окна поезда, были аккуратно возделаны. В городах было изобилие продуктов.

Шанхай, традиционно один из наиболее ориентированных на Запад китайских городов, сохранил больше черт древнего Китая, чем столица. Там было много узеньких улочек с маленькими лавочками, торговавшими всем, что только можно вообразить: скобяные изделия, пуговицы, пельмени, подметки для туфель. Иностранцы, должно быть, появлялись здесь редко-в отличие от Пекина меня постоянно разглядывали, а иногда люди следовали за мной и моим гидом.

В Сучжоу я видел очаровательные сады, сделавшие город знаменитым: большие закрытые пространства с прудами и камнями. В некоторых из них пожилые и даже молодые китайцы сидели на скамейках в молчаливом созерцании. Посетил я и фабрику, изготовлявшую веера. Вот что я записал в путевом дневнике:

Удивительное зрелище: пятьсот женщин и лишь несколько мужчин заняты сложной ручной работой. Они делают недорогие веера на экспорт (камфарное дерево и шелк). Они работают очень усердно. Самый дорогой веер с резьбой по слоновой кости стоит 800–1000 юаней (500–600 долларов). Для изготовления такого веера требуется «около полу года» и дорогой материал. А зарплата? Подмастерья, которые остаются в этой должности три года, получают 20 юаней в месяц, остальные-от 35 до 80 юаней, то есть в среднем 45 юаней (30 долларов). Никаких отпусков, можно лишь взять 6 или 7 свободных дней в год, работать приходится 48 часов в неделю (6 дней по 8 часов), получая в среднем 14 американских центов в час. Женщины уходят на пенсию в возрасте 50 лет, мужчины в 60 и получают пенсию, равную 70 процентам своей зарплаты. За 50 юаней я купил симпатичный веер, на котором изображен классический ландшафт. Чтобы удовлетворить мою прихоть, рабочий трудился как раб 220 часов!

Нанкин был последним городом, который я посетил. Здесь специально для меня открыли двери музея искусства, и я увидел замечательные акварели и гравюры на дереве. Так как я уже давно коллекционировал японские гравюры («Токайдо» работы Хиросиге), меня заинтересовали их китайские прототипы. Каждый раз, когда мне показывали гравюру, я совершенно бессознательно спрашивал дату ее создания, поскольку эта информация отсутствовала. Оказалось, что некоторые гравюры были сделаны раньше японских на целое столетие. Мой гид, хотя и старался быть любезным, был озадачен, почему мне так важно знать, когда работа создана. Тут я понял, что наша одержимость хронологией не разделяется восточной цивилизацией. Человек, получивший образование по истории искусства на Западе, может сказать, когда была написана картина с точностью до нескольких десятилетий. Но это почти невозможно сделать с восточными картинами, потому что художники не стремились к оригинальности, то есть к тому, чтобы превзойти своих учителей. Они стремились к совершенству, то есть к наилучшему изображению предмета, которое было возможно тысячи лет назад. То же самое относится и к нашей музыке. Постоянное стремление к оригинальности было источником западного творчества, но оно в конце концов привело к саморазрушению. Когда художники и композиторы XX века были не в состоянии превзойти своих предшественников, они просто капитулировали. Картина, представляющая лишь чистый белый холст или музыкальное произведение, состоящее из нескольких минут тишины, есть не что иное, как отрицание искусства, ибо картина по определению есть рисунок, а музыкальная композиция-это прежде всего звук.

Могу добавить, что, если не было банкета, я вынужден был есть в гостинице в одиночестве, и во время приема пищи даже прикрепленные ко мне гиды исчезали.

В течение всего моего пребывания китайцы постоянно напоминали мне о вероломстве русских, указывая на проекты, которые должны были быть отложены или свернуты, потому что Москва не выполнила свои обещания. Уже когда меня провожали в аэропорт в последний день моего пребывания, гид сказал мне на прощание: «Помните, мистер Пайпс, русские всегда лгут».

Заключительные заметки в моем дневнике гласили:

Очень впечатляет, особенно энергия, динамизм, трудовая дисциплина китайцев. Их можно сравнить разве что с японцами,  и, конечно же, это никак не связано с политической системой. Также впечатляет их вежливость и манеры, в которых они намного превосходили японцев.

Плохое впечатление производит отсутствие любознательности в отношении других стран; читают мало, плохой вкус. Наблюдается определенная «крестьяниза- ция» жизни.

Но очень может быть, что это люди будущего: если они обретут высокие технологии и определенную степень интеллектуальной свободы, что их тогда остановит? Конечно же, не Россия, которая выглядит такой непрочной в сравнении…

Не было никаких попыток подкупить меня. Можно было чувствовать спонтанно выражаемую теплоту. Не в пример России, из которой я всегда стремился поскорее уехать, я покидал Китай с сожалением и желанием возвратиться.

И я вернулся, на этот раз с женой, в июне 1984 года. Как и прежде, я выступал с лекциями и знакомился с достопримечательностями, но мои впечатления не изменились. Картина, прочно запечатлевшаяся в моем сознании из той поездки, связана со сценой, которую мы наблюдали в Шанхае. Как-то вечером мы прогуливались по Бунду, так называется район города, где до 1949 года располагались западные финансовые компании и предпринимательские фирмы. На набережной реки я увидел необыкновенное зрелище: десятки молодых китайских пар сидели на скамейках, обнявшись и целуясь, но абсолютно без движения, так что с первого взгляда можно было принять их за скульптуры. Они явно нарушали нормы коммунистической морали, которая запрещала подобные выражения любовных чувств. Наблюдая эту сцену, я как никогда прежде пришел к убеждению, что коммунизм был обречен.