Блокада… Никогда не забуду я то, что увидела и пережила тогда. И до сих пор не могу я выбросить кусок хлеба. Не могу выбрасывать еду. И дети мои как бы даже посмеивались надо мной: что ты как ненормальная ходишь с этой тарелкой и ищешь собаку, которой ты могла бы это отдать? А я — ну вот не могу. И странно устроена у меня память. Я многих не помню по именам, не помню, как их фамилии, но я их до сих пор вижу — как в кино или на рисунке. Я могу описать, что происходило — как будто вижу кадр: очень страшные лица, распухшие от голода, с синяками, покрытые грязными потеками — мыться ведь было нечем…
Люди, которые умирали у меня на руках, часто хватались за мой халат, и за одеяло, и за мои руки… Другие кричали: «Мама!». Третьи звали какую-нибудь женщину; а некоторые просто тихо стонали и угасали молча. И в какой-то момент я видела, что глаза у них помертвели, и понимала: уже все…
Не знаю, сколько их прошло через мои семнадцатилетние руки, скольких людей вынесла я во двор госпиталя. Но я точно знаю, сколько людей умерло в нашей квартире. Сколько ушло из нее и уже никогда, никуда не вернулись, а другие — ехали в наш дом и не смогли доехать, погибнув в сражениях начавшейся войны.
Не выходя из дома, от голода умерли пять человек: папа, Григорий Филиппович, Евдокия Николаевна, Ольга Николаевна и дядя Алик, пришедший к нам и умерший после нашего отъезда.
Ушли на войну и погибли три человека: Леонид Григорьевич, муж моей сестры Ляли, погиб в начале войны. Он служил на флоте, а флот переводили из Таллина в Кронштадт. По дороге был потоплен один из эсминцев, на котором служил Леонид Григорьевич. Кто-то видел, как он организовывал посадку в шлюпки. А сам — не успел. На этом же корабле погиб муж Маруси Богдановой. Виктор Григорьевич ушел в армию, и через два месяца на него пришла похоронка: «умер от ран». (Тогда еще работала почта.)
Стремились добраться до нашей квартиры, единственного «верного» места, увы, ставшего для тех, кто добрался, могилой, но так и не смогли добраться — шесть человек. Старший сын Богдановых, Сергей Григорьевич, военврач, должен был приехать к нам в отпуск вслед за своей женой и двумя сыновьями. Жену он успел отправить в Ленинград. Сам же служил в Гродно, и о нем больше никто ничего не слышал…
Жена Сергея Григорьевича, посадившая в санки своих сыновей и повезшая их навстречу «легкой» смерти — замерзать…
Юра Хвощинский, ждавший в сентябре демобилизации, и Сережа Тимошенко, писавший — «если доживу»…
Дочь Богдановых Маруся и ее двое детей в момент начала войны были в Таллине; в июле собирались приехать. Никаких сведений о них не было. Они погибли на пути в Ленинград.
Ведь всех троих Богдановых вынесли из нашей квартиры. Умершие такие тяжелые — это трудно чисто физически, потому что морально мы стали бесчувственны. Я уже не могла страдать ни от того, что умерли эти три человека, ни от того, что у меня на руках каждую ночь умирали люди…
И все же, когда Мария Федоровна посадила на мои саночки двоих сыновей, закутала их во что нашлось, сказала: «Они умирают. Может быть, кто-нибудь подберет нас по дороге. Если нет, мы замерзнем все вместе. Смерть от холода не так страшна, как от голода» и ушла, — вот тогда у меня на секунду замерло и куда-то покатилось сердце… — Три человека. Не знаю, что с ними сталось.
Это семнадцать человек…
И это одна — всего одна! — ленинградская квартира… На Васильевском умерли от голода тетя Лида, заменившая мне мать, и дядя Миша. Но это другая квартира.
Остались (может быть — живы) сын Виктора, уехавший со своей матерью, двое детей сестры Ляли и она сама, уехавшая в первых числах сентября.
Остались живы, но покалеченные (о чем я узнала после войны) — Сергей Алексеевич Мурашов и Василий Яковлевич Рябоконь.
Тогда я привыкла к смерти.
Я написала: «привыкла». Нет, я именно окаменела. Только от голода это окаменение не защищает.
Свободное копирование
