* * *
Часов в шесть вечера я был разбужен Завертяевым.
-- Вставай! -- толкал он меня в плечо. -- Вставай -- дела скверные!
-- Почему? -- не понимал я, протирая слипавшиеся глаза.
-- Мы попали в окружение.
-- В окружение?
-- Да посмотри, что кругом творится!
Я вскочил и подбежал к окну. Радзивиллов горел в нескольких местах.
-- Где же окружение? Просто пожары!
-- Смотри -- горит справа, слева, прямо...
-- А позади горит?
-- Позади нечему гореть, мы на окраине. Позади поле.
-- Какое же окружение, коли горит впереди и по сторонам? И из-за этого ты меня разбудил?
-- Все встали, все на ногах. У нас уже лошади запряжены. [242]
-- Не понимаю, почему?
-- Я всегда считал, -- разозлился Завертяев, -- что прапорщик, не окончивший военного училища, -- не офицер.
-- А я считаю, -- разозлился я в свою очередь, -- что прапорщик, окончивший военное училище и впадающий в панику при виде пожара, -- хуже курицы!
-- Ты, вероятно, не проснулся...
-- А ты пьян, что ли?
И мы, как два петуха, стояли друг против друга. В это время в комнату вошел Земляницкий. От него здорово разило спиртом.
-- Здорово, Оленин, и тебя пригнали?
-- Не пригнали, а вызвали.
-- Это все равно. Ты малый ничего, а вот эта шпана... -- показал он на Завертяева, -- так в штаб въелась, что никак не оторвешь. Выпьем! -- И он ухватился за висевшую у него на боку фляжку.
-- Откуда это у тебя?
-- Э, брат, недаром я временно командую четвертым батальоном, хотя и получаю жалованье как младший офицер.
-- Почему такая тревога, Квинтильян Аполлинариевич?
-- Какая тревога, где?
-- Да вот Завертяев прибежал, разбудил, говорит: все горит, мы окружены...
-- Э, плюнь ты на него! Давай выпьем!
-- Спасибо, со сна не хочется.
-- Ну и дурак. Пьешь ты или нет -- все равно убьют. Уж лучше пусть меня убьют пьяным... Стакан есть?
Я раскрыл свой саквояж. Из фляжки потянулся аромат коньяка. Завертяев презрительно смотрел на Земляницкого:
-- И это офицер русского воинства? В момент решительных боев так налимониваться!
-- Я предпочел бы, чтобы воинственное офицерство в момент боев было в боях, а не при штабах, -- не менее презрительно отчеканил Земляницкий. -- Ты знаешь, -- обратился он ко мне, -- вот эти штабные остолопы, -- кивок в сторону Завертяева, -- вообразили, что евреи подают знаки о нашем приходе в Радзивиллов, потому что в нескольких местах начались пожары. Совершеннейшие ослы! Забыли, что при вступлении в город нас ошарашили артиллерийским и пулеметным огнем. Вероятно, думают, что стреляли не по полку, а по свиньям. Конечно, не отрицаю, и свиней в полку достаточно... Ну вот, видите ли, теперь они боятся, что евреи донесут противнику о прибытии полка в Радзивиллов. Ду-ра-ки!
Он налил полстакана коньяку, выпил его залпом, закурил папиросу и затем, обращаясь к Завертяеву, снова заговорил:
-- Скажи, пожалуйста, юноша, с какой стати евреи станут дома поджигать, когда австрийцам и так великолепно известно, что русские заняли город и что третий батальон стоит впереди Радзивиллова [243] в окопах? Разве евреи жгут? Русские жгут! Ведь как, стервы, набросились на винные лавки, на подвалы! Перепились, мерзавцы, и спьяну разводят костры прямо в хатах. А если развести костер на полу, хотя бы вот в этой комнате? Как ты думаешь, -- иронически глянул он на Завертяева, -- загорится дом или не загорится? Или, может, ты, господин Заверткин, -- Земляницкий иначе не называл Завертяева, -- прибежишь заливать из своей кишки?..
-- Вы, господин поручик, пожалуйста, не ругайтесь. Я пришел по распоряжению адъютанта полка предупредить Оленина, чтобы он не остался здесь спящим, если полк вдруг отступит. - А, от Моросанова, точно такого же остолопа, как и ты! -- И Земляницкий налил себе еще из фляги коньяку.
Оставив Земляницкого в самочинно занятой мною комнате, я пошел проведать своего скакуна, оставленного на привязи у одного из сараев позади тминного правления. Конь, не получавший со вчерашней ночи фуража, понуро глодал деревянный столб. Я разыскал и попросил полкового фуражника дать фуража для скакуна и поставить его в конюшню штаба.
Окончив заботы о лошади, пошел к Моросанову.
-- Был у меня Завертяев, -- начал я, -- пугал, что мы находимся в окружении, о чем свидетельствуют, мол, пожары в городе. В каком положении мы действительно находимся?
-- Что пожары в городе, это верно, и, конечно, это дело рук австрийских шпионов. А об окружении не может быть и речи. Мы настолько сильно тесним австрийцев, что они еле успевают улепетывать. Я только что говорил с командиром полка, он в полной уверенности, что австрийцы не позднее как сегодня ночью очистят и Броды.
-- А по-моему, все же пожары не оттого, что шпионы сигналы подают, а потому, что наши солдаты неосторожно с огнем обращаются.
-- Конечно, тут и солдаты виноваты, однако и командир прав, считая, что пожары -- дело рук шпионов, а евреи -- основная шпионская масса австрийцев.
-- Что же вы собираетесь делать?
-- Командир еще два часа назад говорил по телефону с командиром дивизии Шольпом о необходимости очистить город от жителей.
-- Весь город очистить от жителей? -- удивился я.
-- Как же вы не понимаете, если мы здесь задержимся на позиции, то ведь жители нас будут стеснять.
-- А вы представляете себе, что здесь тысяч пять жителей?
-- По-моему, даже больше.
-- И как же вы очистите от них город?
-- Очень просто. Прикажем выселиться, и больше ничего.
-- Куда же они пойдут? [244]
-- В Кременец, Дубно, куда угодно... В тыл.
Я удивленно пожал плечами.
Справился, когда будет подписан приказ о моем назначении в роту, и, получив ответ, что оформление состоится не позднее завтрашнего дня и что я могу еще ночевать при штабе, вернулся к себе.
Перед сумерками пошел посмотреть Радзивиллов. Первое, что бросилось в глаза, -- это рассыпавшийся по всему городу батальон под руководством полицейской команды, оповещающей жителей о немедленном выезде из Радзивиллова. Плач, стоны, ругань, мольбы, крики неслись от каждого дома. Полицейская команда твердо проводила полученный приказ очистить город к ночи.
Через какой-нибудь час мимо штаба жители потянулись от Радзивиллова до Малой Криницы. За Малой Криницей в лесу население расположилось табором. Я задержался почти до рассвета около этого табора, переходя от одного костра к другому, прислушиваясь к разговорам. Понял мало -- речь велась преимущественно на непонятном мне еврейском языке. По отдельным фразам можно было разобрать проклятия, посылаемые по адресу русского войска. Огромные толпы людей, навьюченные домашним скарбом, с маленькими детьми, большинство из которых босые, двигались к лесу, останавливаясь около костров, разведенных пришедшими сюда ранее.
В Радзивиллов вернулся утром. Там уже не было ни одного мирного жителя. Все здания заняты людьми полка. Почти на каждом дворе летал пух из вспоротых подушек и перин. Ни в одной квартире не остались не вскрытыми сундуки и шкафы. Мебель, посуда -- все ломалось, коверкалось. Обшивку мебели -- плюш, бархат, кожу -- сдирали: одни на портянки, другие на одеяла, третьи просто так, озорства ради.
Офицерство всех батальонов, пользуясь тем, что позиция проходила по самой окраине города, расположилось не в окопах, как обычно, а в домах, производя там ревизию оставленного имущества. Придя в третий батальон, к командиру батальона Савицкому, я застал его в шикарном особняке сидящим на корточках около большого комода за разборкой дамского белья.
-- Зачем вам это, Николай Федорович? -- спросил я.
-- В хозяйстве всякая вещь сгодится.
Во втором батальоне подполковник Приезжев, считавшийся интеллигентным офицером, нагрузил вещами несколько повозок и давал инструкции своим денщикам, как с этими повозками добраться до Тулы.
Если в первую ночь из Радзивиллова вереницами выходили нагруженные домашним скарбом жители, то с утра следующего дня потянулись повозки с награбленным имуществом, сопровождаемые денщиками.
Маршрут небольшой. Всего полторы тысячи верст. [245]
Свободное копирование
