В один прекрасный день мы покончили с расстановкой книг. Налеты стали реже и короче. Жестокая зима подходила к концу, и у нас действовали бывший профессорский читальный зал (конечно, холодный, но так было тогда повсюду — и в неразбомбленных библиотеках) и учебные библиотеки в главном здании университета. Был утвержден и даже проводил заседания ученый совет.
В тот год в Москве оказалось множество брошенных научных библиотек, и чуть не все поступили в наше ведение. Громадная библиотека слившегося с университетом ИФЛИ[1], библиотека Юридического института[2], даже библиотека ГИТИСа. Все это были новые заботы: в библиотеках этих дела обстояли немногим лучше, чем у нас в октябре 41-го, а «штат» — по два-три старика или старухи. Что мы могли сделать? Как уберечь их книги? Бывали очень трудные случаи. Так, здание ИФЛИ в Сокольниках передали одной из военных академий, которая захотела устроить в помещении библиотеки пищеблок и потребовала, чтобы мы немедленно забрали книги. Легко сказать! Ведь нет для этого ни рабочих рук, ни, главное, транспорта. И у академии его не оказалось. Мы не выполняли ее настойчивых требований, хотя и понимали всю важность их. Помнится, я довел как-то генерала — начальника академии до того, что он пригрозил дать команду попросту выбросить книги на улицу. Но не дал, и после вмешательства высших инстанций наших ведомств найден был все же какой-то временный выход.
А в своем доме… Учебная библиотека размещалась в актовом зале университета, помнившем еще пожар Москвы 1812 года. Протекал купол (ох, эти купола — для войны они не годятся!). Аварийной команды не дают; надо справляться собственными средствами и материалами, а их в университете нет — и прекрасная роспись зала, сделанная при восстановлении его после 1812 года, стала гибнуть. В архиве ректората за те годы лежит, наверное, целый том моих докладных записок о необходимости принятия срочных мер по этому и другим случаям.
В общем, весна несла не одни облегчения. Но — главное — она настала наконец! Оттаяли камни, отступал понемногу холод, хотя из нашего здания все еще надо было выходить погреться на улицу. Появилась трава, а с ней — тоже не одни радости. Изголодавшиеся люди набросились на травки, не зная, какие из них съедобные, какие ядовитые. Одно время казалось, что вызванные этим болезни принесут не меньший урон, чем зимняя стужа. Но как-то люди справились.
И вот, когда наступили уже ясные солнечные дни, мы решили посмотреть, как ведут себя редкие и ценные книги, спрятанные еще в первые дни войны. Трудно передать наше состояние, когда мы вскрыли некоторые связки. Сырость, плесень угрожали уничтожить то, чего не достигла взрывная волна. Нежные акварельные рисунки растений из библиотеки Сырейщикова вот-вот погибнут. Опять объявили аврал, как в дни расстановки упавших книг. Все связки вынесли, распаковали, книги разложили в обоих круглых залах (благо, налетов не было). Мы «расфанерили» с таким трудом закрытые окна и устроили грандиозный сквозняк. Зайдешь, бывало, в зал, а там шелест листов раскрытых книг — как шелест деревьев.
Но просушка — только часть, даже не полдела. Необходима реставрация, а ее в нашей библиотеке не было никогда. С большим трудом разыскали бывшую сотрудницу отдела реставрации Ленинской библиотеки, с еще большим трудом уговорили пойти к нам работать, отвели комнату, кое-как оборудовали — и новая сотрудница стала снимать плесень, протирать зараженные места антисептиком… Теперь в библиотеке МГУ большая лаборатория реставрации.
Библиотека жила. Она не только хранила и выдавала книги. Она пополнялась, приобретала их, без чего не могла бы жить и сохранять свое значение. Средства на это мы предусмотрели в первой же смете. Конечно, в наркомате сумму уменьшили раз в десять: что теперь покупать? Я очень протестовал, даже жаловался самому наркому и получил-таки прибавку, но… мы не смогли ее использовать. Все выходящее (в те годы — очень немного) получали в качестве обязательного экземпляра, а вольный рынок и в самом деле практически отсутствовал: Москва была почти пуста. Нет, видно наркомпросовские бухгалтеры и плановики были поумнее и поопытнее молоденького и.о. директора библиотеки. Зря я хорохорился.
Все же мы стали покупать книги. Анна Исааковна Берман сумела привлечь продавцов. Особенно запомнился последний отпрыск рода Шереметевых, продававший по одной книге остатки графской библиотеки (мы потом узнали, что не были единственными его покупателями) и решительно отказывавшийся продать все оптом. Книги его хранились почему-то в одной из башен Новодевичьего монастыря.
Понемногу восстанавливались даже международные связи, мы стали получать по обмену зарубежные издания (конечно, только от союзных стран, но у них оказались прочные контакты).
Однажды мы узнали, что вышла книга «Правда о религии в России»[3], а к нам в обязательном экземпляре она не поступала.
— И не поступит, — ответили на запрос в Книжной палате. — Вы получаете обязательный экземпляр государственных изданий. А это издание Московской патриархии.
— Что ж, напишем в патриархию.
И в самом деле написали (хоть мне и указывали тогда, полушутя, на некоторую курьезность моей еврейской подписи) и получили все же несколько экземпляров этой сенсационной тогда книги.
Свободное копирование
