Впереди всех в этом отношении стоял Булгарин, с которым после 1825 г. прерваны были всякие сношения. Благородные чувства Дельвига ложились тяжелыми камнями на подобного человека. Явившийся в 1829 г. роман Булгарина "Иван Выжигин", который был расхвален другом автора Гречем, не мог нравиться Дельвигу, и Булгарин очень опасался, что Дельвиг раскроет недостатки романа публике, которая пленилась произведением нового рода в русской литературе. Греч хотя и уверял, что Булгарин его ссорит с порядочными людьми, но <как бы то ни было> подчинялся влиянию последнего. А. Е. Измайлов и Бестужев-Рюмин, всегда грязные и большей частью пьяные, не могли выносить аристократическую фигуру Дельвига, который хотя и любил покутить с близкими, но держал себя чинно. Измайлов не любил поэтов новоромантической, как тогда выражались, школы и называл их литературными баловниками, а Дельвига баловнем-поэтом и в особенности сердился на последнего за пародию на "Замок Смальгольм", {отрывки из которой я привел выше}. Беспрестанные, задорные и недоброжелательные выходки в издаваемом Измайловым журнале "Благонамеренный" и в других журналах не вызвали со стороны Дельвига ни одного печатного возражения; он как будто боялся загрязнить себя ответом на них, и это равнодушие было весьма больно противникам. На все эти выходки Дельвиг отвечал только один раз посланием к Измайлову, которого и талант, и добродушие ценил, но и этого послания не напечатал. Вот оно:
Мой по Каменам старший брат,
Твоим я басням цену знаю;
Люблю тебя, но виноват,
В тебе не все я одобряю.
К чему за несколько стихов,
За плод невинного веселья,
Ты стаю вооружил певцов,
Бранящих все в чаду похмелья?
Твои кулачные бойцы
Меня не вызовут на драку.
Они, не спорю, молодцы;
Я в каждом вижу забияку;
Во всех их взор мой узнает
Литературных Карбонаров.
Но, друг мой, я не Дон Кихот,
Не посрамлю моих ударов{}.
Бестужев-Рюмин беспрестанно печатно ругал Дельвига и в издававшейся им в 1829 г. "Северной звезде" дошел до нелепости, уверяя, что половина стихов последнего принадлежит Пушкину, а другая Баратынскому.
С появлением "Литературной газеты", в одном из первых номеров которой было сказано, что она "у нас необходима не столько для публики, сколько для некоторого числа писателей, не могших по разным отношениям являться под своим именем ни в одном из петербургских или московских журналов", брань журналистов против Дельвига усилилась. Они в этом заявлении увидели какое-то аристократическое стремление участников газеты и разразились бранью, но уже не на одного Дельвига, {на которую он, по своему обыкновению, не отвечал}, но и на Пушкина.
Я не буду приводить выписок из тогда написанного против друзей-поэтов, тем более что этот предмет очень хорошо разработан в замечательной монографии "Дельвиг", составленной В. Гаевским{} и помещенной в "Современнике" 1853 и 1854 гг. Я ограничусь только дополнением к этой монографии того, что в ней упущено по незнанию автора или не помещено по причинам цензурным, и {тем}, что необходимо для связи в моем рассказе.
Пушкина приводила в негодование народившаяся в 20-х годах особого рода французская литература, состоявшая из записок и воспоминаний самых безнравственных и грязных личностей. В одном из первых номеров "Литературной газеты" он упоминает о скором появлении "Записок парижского палача Сампсона"{}, которых он ожидает с отвращением, и спрашивает между прочим: "На каком зверином реве объяснит Сампсон свои мысли?"
Но эта статья о записках Сампсона, написанная Пушкиным в Петербурге и напечатанная в отсутствие Дельвига в Москву, была только подготовлением к другой, присланной Пушкиным из Москвы к Дельвигу с тем, чтобы последний ее напечатал в том номере, который должен был выйти в день Светлого Христова Воскресения, 6 апреля, в виде красного яичка для Булгарина. Эта статья, мастерски написанная, говорит о появлении книги "Записки шпиона Видока". Приведу ее почти всю с показанием сходства между Видоком и Булгариным; это сходство я припишу от себя в скобках. Вот эта статья.
В одном из NoNo "Литературной газеты" упоминалось о записках парижского палача: нравственные сочинения Видока (Булгарин только что напечатал нравственно-сатирический роман), полицейского сыщика (Булгарин был шпионом), суть явление не менее отвратительное, не менее любопытное.
Представьте себе человека без имени и пристанища (Булгарин после службы в польском легионе французской армии был прислан в Петербург под надзор полиции), живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр (Булгарин был женат на публичной женщине), отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного (Булгарин обвинялся в воровстве у офицеров того легиона, в котором служил), и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека. Видок в своих записках именует себя патриотом, коренным французом, un bon franşias (Булгарин, поляк по происхождению, всячески выставляет себя русским патриотом), как будто Видок может иметь какое-нибудь отечество! Он уверяет, что служил в военной службе (Булгарин действительно служил и в русской военной службе), и как ему не только дозволено, но и предписано всячески переодеваться, то и щеголяет орденом Почетного легиона (Булгарин, служа во французской армии, получил Почетного легиона, а в русской Анненскую саблю; он часто носил и легион и маленькую саблю в петлице), возбуждая в кофейнях негодование честных бедняков, состоящих на половинном жалованье, offi ciers á la demi-solde. Он нагло хвастается дружбой умерших известных людей (Булгарин в это время беспрестанно хвастался дружбой Грибоедова), находившихся в сношении с ним. Кто молод не бывал? А Видок человек услужливый, деловой. Он с удивительной важностью толкует о хорошем обществе (Булгарин точно так же), как будто вход в оное может быть ему дозволен, и строго рассуждает об известных писателях (Булгарин точно так же); отчасти надеясь на их презрение, отчасти по расчету; суждения Видока о Казимире де ла Вине, о Б. Конатане (Булгарина о Пушкине, Карамзине) должны быть любопытны именно по своей нелепости.
Кто бы мог поверить? Видок честолюбив! Он приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (Булгарин точно так же); слог г-на Видока! Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве и толкует, не на шутку, о благородстве чувств и независимости мнений (Булгарин во всем этом поступал точно так же); раздражительность смешная во всяком другом писаке, но в Видоке утешительная, ибо видим из нее, что человеческая природа в самом гнусном своем уничижении все еще сохраняет благоговение перед понятиями священными для человеческого рода{}.
Книжная лавка Слёнина, который, в противоположность большей части книгопродавцев, заботился не только о своих выгодах, но и о пользе литературы, помещалась тогда на Невском проспекте, близ Казанского моста, во втором этаже дома Кожевникова{}. Журналисты и литераторы очень часто посещали ее. Дельвиг, когда был здоров, и я, когда жил у него, бывали в лавке у Слёнина каждый день и иногда у него завтракали. Но мы никогда не сходились в ней с Гречем и Булгариным; часы посещения были разные. На третий день по появлении вышепрописанной статьи Пушкина мы зашли к Слёнину, который нам рассказал, что накануне у него был Булгарин, взбешенный этой статьей, божась, крестясь и кланяясь низко перед висевшею в лавке русскою иконой, хотя он был католик, что между Видоком и им ничего нет общего. Потом спрашивал: "Неужели в этой статье хотели представить меня?" и прибавлял: "Нет, я в кофейнях не бываю".
Статья эта наделала много шуму, но только литераторам был понятен намек в ней на Булгарина. Чтобы сделать его понятным и публике, были написаны разные эпиграммы и стихотворения, в которых имя Видока ставили рядом с Фигляриным, под которым Булгарин был довольно известен всей читающей публике.
С этой целью была написана Пушкиным ходившая в рукописи в Москве и Петербурге эпиграмма, начинавшаяся стихами:
Не то беда, что ты поляк;
Костюшко лях, Мицкевич лях
и кончавшаяся стихом:
Но то беда, что ты Видок Фиглярин{}.
Булгарин, опасаясь, чтобы эта эпиграмма не появилась в печати и чтобы через это не объяснились намеки на него в статье Пушкина о записках шпиона Видока, напечатал ее в издававшемся им и Гречем журнале "Сын Отечества" и "Северный архив" и последний стих изменил следующим образом:
Но то беда, что ты Фаддей Булгарин{},
через что потерялась вся соль и цель эпиграммы и она делалась пасквилем. Булгарин при этом замечал, что поэт, которого прославляют великим, распускает в публике сочиняемые им пасквили.
Пушкин был очень рассержен этим поступком Греча и Булгарина, говорил, что непременно подаст на них жалобу за напечатание без его согласия написанного им стихотворения и на сделанное ими в нем изменение. Пушкин был уверен, что их подвергнут взысканию и, между прочим, по какому-то неизвестному мне закону, внесению в приказ общественного призрения по 10 руб. ассигн. за каждый стих, а так как они один стих ошибкой разделили на два, то за эту ошибку с них взыщут еще лишних 10 руб., что особенно его забавляло. Чем это дело кончилось, я не знаю.
Свободное копирование
