Мец, зная, что в 1-м классе Строительного училища преподавались собственно специальные науки по строительной части, так что воспитанники этого класса, как поступившие только в него, так и окончившие в нем курс, имеют достаточные познания для поступления в 3-ю бригаду (так назывался в институте высший класс воспитанников портупей-прапорщиков), посадил меня и Сивкова в этот класс. Когда пришел ротный командир полковник Лермантов и увидал нас сидящими в 3-й бригаде, грозно спросил, кто смел посадить нас в эту бригаду без экзамена, и прогнал нас в 4-ю бригаду (2-й класс воспитанников), причем с насмешкою и упреком сказал мне: "Знайте, г. барон, что здесь нет князей, графов и баронов, а все равны и вашего титула здесь употреблять не будут".
Инспектор классов, полковник Резимон, прислал к нам экзаменаторов, у которых мы выдержали экзамен, требующийся для поступления в 3-ю бригаду, куда и были переведены Резимоном.
В тот же день приехал директор института генерал-майор Базен, и, когда Лермантов ему представлял вновь поступивших в институт, на вопрос Базена о том, как он нас находит, отвечал про Сивкова, что он, кажется, добрый малый, про меня же ничего не сказал, а только пожал плечами, как-то неприятно улыбаясь. Базен ему сказал на это: "Savez-vous, colonel, que les bons enfants ne valent pas le diable". {Я выше говорил уже о Базене и Резимоне; скажу теперь несколько слов о Лермантове. Он} был человек желчный донельзя и злой, обходился с воспитанниками института хотя учтиво, но дурно, и потому только не был груб, что никакой грубости не потерпели бы не только воспитанники, но и директор института. Воспитанники ненавидели Лермантова, называли его "лимонная рожа". Он со злости постоянно рвал свои бакенбарды. Наказания в институте были очень редки; не только всякое наказание, но и сделанный воспитаннику словесный выговор записывались в особую книгу и в дневной рапорт, подаваемый директору. Наказание ограничивалось сажанием под арест (в карцер) на 24 часа (более продолжительный арест зависел от директора) и неувольнением в праздничные дни в отпуск; о каком бы то ни было телесном наказании или о битье по щекам и по телу, как в Военно-строительном училище, не было и помину. Директор института и все начальствующие лица говорили воспитанникам "вы", и это невольно ведет за собою бо льшую учтивость в обращении. Понятно, что с переходом в институт я ожил, сравнивая обращение в нем с таковым в Военно-строительном училище.
Не понимаю, чем я с самого моего поступления в институт мог не понравиться Лермантову. Казалось бы, можно было ожидать противного; я был довольно красивый, ловкий мальчик, с хорошими способностями. Лермантов был тогда женат на Вишневской (впоследствии, овдовев, он женился на Дубенской, дочери отставленного директора{} бывшего Департамента государственных имуществ в Министерстве финансов, разбогатевшего на службе), дочери хорошей приятельницы моей матери. Сам он был знаком с А. А. Дельвигом. В Военно-строительном училище маршировкой и тесачными приемами гораздо более занимались, чем в институте, так как в училище целый летний месяц употребляли на это, и воспитанники стояли в карауле, по ночам принимая главного и прочих рундов, о чем в институте не имели понятия. Следовательно, и по части маршировки и тесачных приемов, на которую Лермантов обращал особенное внимание, я был лучше многих. Но ничто не помогло мне. Лермантов насмешливо и неприятно обращался со всеми воспитанниками, которым он часто говорил, что им "надобно в ротные командиры не гвардейского полковника, а гарнизонного капитана", и в особенности был резок со мной. Он мне не давал покоя; на каждом шагу останавливал меня; то я не так хожу, то не так сижу, то не порядочно одет, то дурно держу ножик и вилку. Все это были придирки. Я, конечно, был благовоспитаннее многих моих товарищей, но, несмотря на это, Лермантов беспрерывно делал мне замечания в продолжение первых четырех месяцев моего пребывания в институте. Зная, что мне остается пробыть под начальством Лермантова менее года, я решился все вытерпеть, что мне стоило больших усилий.
В первое воскресенье после моего поступления в институт А. А. Дельвиг, живший тогда на даче близ Крестовского перевоза, прислал за мной человека на извозчике, как это он делал в бытность мою в училище, не зная, что воспитанникам института воспрещено ездить. Лермантов, подойдя ко мне, сказал, что за мной прислали дрожки, что ездить не дозволяется, а что если мои баронские ножки могут пропутешествовать к Крестовскому перевозу и в тот же день обратно, так как отпуска на ночь не дозволялись, то я могу надеть кивер и тесак и отправиться, но предварительно должен остричь свои баронские волосики. Надо было слышать, как все это говорилось, чтобы понять, в какое отчаяние можно было прийти молодому юноше от этих слов; волосы же у меня были короче, чем у большей части воспитанников, но я немедля остригся под гребенку. По возвращении к 9-ти часам вечера в институт Лермантов после того, что я ему сказал, по принятому в институте обычаю: "Г[осподин] полковник, честь имею явиться, из отпуска прибыл благополучно"; приказал мне снять кивер, что надобно было исполнить по приемам. Впоследствии он каждый раз, по приходе моем из отпуска, заставлял меня снимать кивер с <тою> целью, <чтобы> удостовериться, не принес ли я чего-либо из дому, что было строго запрещено; но эта попытка поймать меня была постоянно не успешна. Лермантов никак не мог уличить меня в какой-либо вине; раз только, в конце августа, он встретил меня на Троицком мосту в коляске с Дельвигом, за что я был лишен отпуска в следующее воскресенье.
Свободное копирование
