* * *
В пятую луну рукава всегда влажны от весенних дождей, а в том году влаги выпало даже больше, чем осенью, когда обильна роса, — то были слезы моего отца, дайнагона, неутешно горевавшего по покойному государю. Человек, раньше не проводивший без женщин ни одной ночи, теперь полностью отказался от всех любовных утех, забросил развлечения, пиры… «Не по этой ли причине он так неузнаваемо исхудал?» — тревожилась я. В пятнадцатый день пятой луны отец возвращался с богослужения в Отани, когда его слуга-скороход и прочие челядинцы заметили:
— Лицо у вас совсем пожелтело… Что с вами?
Отец и сам нашел это странным, призвал врача, и тот сказал, что отец захворал желтухой. «Этот недуг часто возникает из-за сильного горя…» — пояснил врач. Больного стали лечить, усердно делали прижигания моксой, но день ото дня ему становилось хуже. В довершение беды, в это самое время, в начале шестой луны, я убедилась, что жду ребенка, страшно перепугалась, но, разумеется, не решилась сообщить эту новость больному. Он говорил:
— Чувствую, что на сей раз уже не встану… Умереть как можно скорее, стать спутником покойного государя — вот единственное мое желание! — и не хотел возносить молитвы о выздоровлении. В первое время отец оставался в нашей городской усадьбе Роккаку-Кусигэ, но в седьмую луну, вечером, в четырнадцатый день, переехал в загородную усадьбу Кавасаки. Мои маленькие братья и сестры остались, согласно его воле, в столице — отцу хотелось в одиночестве подготовиться к смертному часу. Только я одна, как старшая дочь, безотлучно находилась у ложа больного. Меня уже тошнило, пища внушала отвращение, есть совсем не хотелось, отец всячески меня ободрял, а вскоре, сам догадавшись о моем положении, прямо спросил: «Ты в тягости?» И когда он узнал, что я и вправду беременна, в нем проснулась жажда жизни. «В таком случае, хочу жить!» — решил он, и если раньше решительно запрещал всяческие богослужения, то теперь сам заказал семидневный молебен о продлении жизни в главном храме на Святой горе Хиэй, ритуальные песнопения в Семи храмах Хиёси, целодневное чтение Сутры Высшей мудрости Хання в храме Ива-Симидзу, а в храме Камокавара приказал воздвигнуть каменную ступу. Все это он предпринял не потому, что сожалел о собственной жизни, а лишь затем, что стремился увидеть, как сложится дальнейшая моя участь — ведь я носила семя самого государя. Поняв отца, я еще острее осознала свою греховность.
В конце пятой луны отцу стало как будто полегче, я несколько успокоилась и снова на некоторое время уехала во дворец. Узнав, что я в тягости, государь стал ко мне еще ласковее, но я с невольной тревогой думала, долго ли будет длиться его любовь. А тут еще случилось, что в эту шестую луну скончалась родами госпожа Микусигэ. Со страхом узнала я эту новость — ведь и мне предстояли роды, к тому же болезнь отца все еще внушала мне опасения. «Что будет со мной, если его не станет?» — неотступно терзали меня горькие думы. Меж тем незаметно подошла к концу и седьмая луна.
Помнится, был вечер двадцать седьмого дня: «Пора спать!» — сказал государь и позвал меня с собой в опочивальню. Мы остались вдвоем, можно было никого не стесняться, и государь проникновенно беседовал со мной о делах нынешних и минувших…
— Непостоянство — извечный закон нашего мира, — говорил он, — и все же болезнь твоего отца печалит меня до глубины души… как бы мы ни жалели о дайнагоне, навряд ли он выздоровеет. С его кончиной ты станешь круглой сироткой, совсем беззащитной… Бедняжка, как я тебя жалею! Я один о тебе позабочусь, ты мне близка и дорога! — со слезами на глазах говорил государь. Его ласковые слова успокоили меня, и в то же время вся боль, все тревоги, которые я так долго, молча скрывала, как будто разом нахлынули на меня, и мне стало так горько, что казалось, сердце не вынесет, разорвется… Была темная, безлунная ночь, только на дворе чуть заметно светились огоньки, дворец погрузился во мрак, и в этой темноте за полночь длилась наша беседа на ночном ложе. Вдруг послышались громкие шаги: кто-то шел по веранде, окликая меня по имени.
— Кто там? — спросила я. Оказалось, что из усадьбы Кавасаки прислали человека с известием — отцу внезапно стало хуже, он при смерти.
Торопливо, в чем была, я покинула дворец и по дороге чуть не сошла с ума от страха, что опоздаю, не застану отца в живых, а дорога была такой бесконечной! Мучительно тяжелым показался мне этот путь, точь-в-точь как если б я пробиралась сквозь заросшие лесом тропинки в краю Адзума, на востоке! К счастью, когда мы, наконец, приехали, я услышала, что отец еще жив.
— Моя жизнь подобна росинке… Повиснув на кончике лепестка, она ждет лишь дуновения ветра, чтобы упасть и исчезнуть… Но видишь, я еще жив. Горько причинять вам всем столько хлопот… И все же с тех пор, как я узнал, что ты в тягости, мне больно уходить, оставлять тебя одну в целом свете… — горевал больной, проливая малодушные слезы. В это время ударил колокол, возвестив середину ночи, и почти в тот же миг раздался голос: «Поезд его величества!» От неожиданности больной совсем растерялся.
Я поспешно выбежала и встретила подкатившую к дому карету. Государь прибыл тайно, в сопровождении всего лишь одного придворного и двух стражников. Как раз в этот миг поздний месяц двадцать седьмого дня взошел над зубцами гор, ярко озарив фигуру государя, он был в повседневном сером траурном платье. Увидев этот наряд, я поняла, что решение приехать было принято внезапно, и преисполнилась благодарности, сочла его посещение за честь для нашего дома.
— Я так ослабел, что не могу даже встать и одеться, как подобает, и посему недостоин лицезреть государя… Но одно лишь сознание, что он соизволил пожаловать, чтобы проведать меня на ложе болезни, будет самым драгоценным воспоминанием об этом мире в потустороннем существовании… — велел отец передать государю, но тот, даже не дослушав, сам раздвинул перегородки и вошел в комнату больного. Отец в испуге попытался привстать, но у него не хватило сил.
— Лежите, лежите! — сказал государь, придвинув круглое сиденье к изголовью постели и опускаясь на подушку, — я услышал, что близится ваш конец, и так огорчился, что захотелось хотя бы в последний раз повидаться…
— О радость удостоиться высочайшего посещения! Я вовсе не достоин такого счастья! У меня не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность… Позвольте сказать вам — мне нестерпимо жаль вот эту мою юную дочку. Еще младенцем она потеряла мать, я один растил ее, кроме меня, у нее нет никого на свете… Сейчас она в тягости, носит, недостойная, августейшее семя, а мне приходится оставлять ее, уходить на тот свет… Вот о чем я горюю больше всего, вот что причиняет мне невыразимое горе, — говорил отец, проливая слезы.
— Горечь разлуки не утешить никакими словами, — отвечал государь, — но за ее будущее будьте спокойны, за нее я в ответе. Покидая сей мир, ни о чем не тревожьтесь, пусть ничто не омрачает ваше странствие по подземному миру… — ласково успокаивал он отца. — А теперь отдыхайте! — вставая, добавил он.
С рассветом государь заторопился уехать: «Меня могут увидеть в столь неподобающем облачении…» Он уже уселся в карету, когда отец прислал ему подношения — драгоценную лютню, наследство моего деда — Главного министра Митимицу Кога, и меч, полученный в дар от государя Го-Тобы, когда того сослали на остров Оки в минувшие годы Сёкю. К шнурам меча была привязана полоска голубой бумаги, на которой отец написал стихотворение:
Пусть расстанемся мы,
но, коль в трех поколеньях пребудет
связь меж нами крепка,-
в ожиданье конца взыскую
лишь грядущих милостей ваших…
— Я до глубины души тронут подарками и стихами, — сказал государь, — и буду бережно их хранить. Передайте дайнагону, пусть он будет совершенно спокоен! — снова повторил он и с этим отбыл, а в скором времени отец получил от него собственноручно начертанное ответное послание.
Верно, свидеться нам
суждено уж не в скорбной юдоли -
только в мире ином.
Этой встречи я ожидаю,
как зари порой предрассветной!
— Как бы то ни было, теперь он знает, что у меня на душе, — сказал отец. — Мои тревоги тронули его сердце! — И грустно, и трогательно было видеть, как он рад этому.
