История одной жизни - 24

Из Сталинградской жизни

Жизнь в Сталинграде нам казалась сплошным праздником, потому что нас кормили, поили и возили в баню. Я с ребятами ходил по пустующей местной школе, рассматривал экспонаты, библиотеку, иногда по ночам брал книгу из шкафа и читал.

Сталинград расположен на холмах, и когда нас возили в баню, то несчастный газик при подъеме в гору приостанавливался от переключения скорости, чуть подавал назад, и мне казалось, что мы сейчас разобьемся, сорвавшись с холма, который в моем воображении вырастал до огромной горы.

Потом мама заболела сыпным тифом. Сердобольный доктор по фамилии Ланг убедил ее лечь в больницу и не беспокоиться за детей. Мама была острижена наголо и, перенося тифозный бред, изредка выглядывала в окно, чтобы помахать нам с Фимой рукой. Вскоре и Фимочка заболел дизентерией. Его также госпитализировали сначала в общее, а позже в детское отделение из-за осложнения в виде воспаления почек. Я остался один.

В начале 1942 года беженцев начали переправлять на левый берег Волги в бывшую республику немцев в Поволжье. Места эти были незаселенные, так как в 1941 году немцев выселили оттуда в Сибирь и Среднюю Азию. Меня хотели отправить вместе с другими, несмотря на отказ ехать без мамы и брата. И отправили бы непременно, если бы на пути к безжалостным чиновникам не стал доктор Ланг. Вместо того, чтобы разлучить семью, он отправил меня в палату к брату, где мы с ним расположились на одной койке. Это соломоново решение совершенно постороннего человека спасло меня от разлуки с семьей, которая неизвестно к чему могла бы привести. В отсутствие мамы я всячески ухаживал за братом, ощущая на себе долг старшего в семье. Этот сюжет из моих воспоминаний лег в основу другого стихотворения моей дочери Эллы, которое называется «Госпиталь».

Мама наголо острижена,

Мне уже тринадцать с гаком,

Мы с братишкой строим хижину

У тифозного барака.

Вот и брата взяли в госпиталь,

В небе ни луны, ни солнца.

Сиротой скитаться по свету

Неужели мне придется?

Доктор роста двухметрового

В окровавленном халате

Разместил меня, здорового,

С братом на одной кровати.

То от страха зубы клацали,

То от ветра и от стужи,

По тропе эвакуации

Ковылял я неуклюже.

Разгорелось солнце рыжее,

Небо в шелковых барашках…

Мы каким-то чудом выжили.

Видно, родились в рубашках.

К моменту выздоровления Фимы к нам в палату положили несколько детей из блокадного Ленинграда. Даже сейчас, будучи врачом и повидав больных дистрофией в первые годы работы, я не могу описать, в каком виде предстали передо мной эти несчастные дети. На них были только кожа, кости да впалые глаза. Еще помню страшную картину, которую не могу обойти молчанием. В палату вошел мужчина, тоже из Ленинграда, выглядевший точно так же, как и дети. Вытащив из кармана пачку червонцев, он попросил санитарку сварить ему курицу. Он понимал, что умирает, и ему очень хотелось умереть сытым. Через несколько часов, в ночное время, видимо, нарушая предписание врача, пришла санитарка с кастрюлей, пригласила из соседней (взрослой) палаты этого мужчину и предложила ему еду. Не съев и половины, он повалился на бок и скончался на моих глазах. Эта сцена до сих пор преследует меня. Всякий раз я ее рассказываю, как один из самых страшных эпизодов сталинградской эпопеи, ибо именно тогда я осознал по-настоящему, что такое смерть.