19
Как безудержно хотелось поскорее выйти из возраста, который я, с долей лукавства, обозвал младенчеством! Как мечталось о переходе в более взрослую, более самостоятельную жизнь! Почти так же, как я сегодня не хочу и не тороплюсь расставаться с рассказом о той поре. Давно и не мной подмечен парадокс: чем дальше во времени отстоят от нас теперешних случившиеся некогда события, тем ярче, контрастнее и насыщеннее воспоминания о них, тем более они деталированы. Никогда уже не будет так жарко палить солнце! Там, в детстве, в воспоминаниях о нем останутся и самая грозная гроза, и самые красивые бабочки. Звуки и, особенно, запахи детства не покидают нас до конца. Время, прожитое тогда, субъективно протяженнее того, что наступит позже – сколько бы ты ни жил после детства и каким бы множеством событий эта последующая жизнь ни была бы наполнена и переполнена.
Не хочу расставаться с воспоминаниями о младенчестве. Однако придется. Придется так же, как сорок пять лет назад внезапно закончилось для меня это, столь милое мне теперь, состояние души.
Летом 1960 года родилась сестренка Лена, чему лично я был несказанно рад. Девочка – все ж разнообразие! А вскоре отец получил в шахте тяжелые травмы, сделавшие его, как оказалось потом, на всю оставшуюся жизнь инвалидом. Ему только исполнилось 42 года. Если считать от женитьбы родителей, всего лишь 12 лет: от беспризорности, тюрем, лагерей и до инвалидности – отцу довелось прожить вольно, независимо и самодостаточно: главой семьи, отцом, кормильцем. Ну, может на год, на два дольше – я просто точных дат не знаю, да и не так уж важны поправки. Я только сейчас, когда пишу, осознал эту вот ужасающую арифметику жизни отца, умершего на 82-м году.
Тогда, в 1960, батя согласился с начальством не составлять необходимых в таких случаях бумаг, и это легкомыслие аукнулось ему очень скоро. Пока его лечили, перевозя из одной больницы в другую, как-то само собой стало ясно, что аварии в шахте не было, увечий он не получал и вообще сам виноват и об чем претензии?..
Медицина тоже… Удалили ему здоровый аппендикс, потому что жаловался на боль в животе. Попутно выяснили, что боль – от переломанных ребер. Как в анекдоте: в результате вскрытия установлено, что больной умер от вскрытия.
Не хочу длинно – об этом. Чтоб не получилось нытье. Считаем. Почти не встающий с постели отец с тяжелой неврологией. Кормящая Ленку грудью мама. Три сопляка от пяти до одиннадцати лет, на которых все горит и которые вечно хочут жрать. Бабушка – к счастью, еще на ногах. Итого семеро.
Общий доход семьи: 60 рублей – это пенсия отца (В деньгах 1961 года, чтоб не путаться). До аварии его заработок никогда не был меньше 400. Сравните: стипендия в вузах: от 28 до 35 рублей – позволяла еле-еле существовать одинокому студенту, а тут на две стипендии предстояло жить всемером. Студент, он может и подработать, если прижмет. А у нас – кто?
Лечить, опять же, отца надо. Курорты нужны – теперь уже не в карты дуться и водку пьянствовать, а насущно, позарез. Да кто ж даст путевку, ежели он на шахте не работает и еще сутяжничает, пытается доказать, что травма производственная и шахта в ней тоже виновата. Отец, как и вот уже двадцать лет демонстративно голодающие время от времени чернобыльцы-ликвидаторы, никак не хотел соглашаться с тем, что отработанный человеческий материал должен не права качать, а покорно, не залупаясь, идти в отвал.
Что курорты. Уголь, который всегда привозили к двору бесплатно, вдруг оказался не положен многодетному инвалиду, хоть и нарубил он в свой срок уголька немерено.
Это я сейчас пытаюсь негодовать. Той зимой не было у нас, пацанов, занятия интересней, чем добывание угля. В шахте, как в жизни: в угле попадается пустая порода, а в отвалах породы – глыбы угля. За ними мы и мотались на террикон действующей шахты с вместительными санками. Мы – это я, брат Гришка, Колька-Друг и брат его Витька (Пипет). Бывали и другие добровольцы.
Сначала собирали весь уголь у подножия этой огромной, дымящей, как вулкан, горы. Затем карабкались по склону, отыскивали и спихивали глыбы угля вниз. Потом вдруг кто-либо кричал: “Шухер!” – и начиналось самое веселое. Это груженая вагонетка доползла до вершины террикона и там опрокинулась, вывалив на склон тонны каменьев. Механизация, однако. А мы стоим и соображаем, на кого летит булыжник и как от него ловчее увернуться. Шиком считалось подпрыгнуть и пропустить его под собой. А если и он подпрыгнет – об этом не думалось.
Минусом было то, что волочь домой груженые санки даже вчетвером тяжело, особенно если снега, как обычно в Донбассе, мало, и полозья секут искры из асфальта. А плюс: почему-то глыбы угля, затесавшиеся среди породы, были всегда высшего качества. И когда тюкнешь по этому черному арбузу клюваком (Это инструмент такой, вроде молота с коническим таким острием – клювом. Правильного его названия я не знаю, не нашел), арбуз рассыпается на блестящие кусочки. Это “семечки” – самый лучший сорт донбасского угля.
Слава Богу, была картошка и что-то там еще с огорода. Ничего ценного родители не нажили; злата-серебра, хрусталя и ковров в доме сроду не водилось, а из техники был только радиоприемник “Октава”. Я давно уже отказался от воинствующего атеизма и всегда звал к этому приемнику бабушку, если удавалось поймать трансляцию церковной службы по “Свободе” или “Би-Би-Си”.
Ну, а когда совсем прижимало, а это случалось часто, батя отбирал у матери последнюю трешку и уходил, иногда на всю ночь, к приятелям-картежникам, тоже бывшим зекам. То ли играл здорово, то ли фартило, но к утру он обычно вместо трешки возвращал матери червонец, а остальной выигрыш оставлял в заначке – на случай неудач, которые в игре без жульничества совершенно неизбежны. Со мной же он играл “на повинность”, и мне, как честному, но проигравшемуся в пух игроку, довольно часто приходилось вместо обычных воскресных забав со сверстниками весь день драть кукурузу с початков или перекапывать огород.
Летом, еще до беды с отцом, нам подарили крольчонка. Это оказалась самочка, назвали ее Серая и поселили в дровяном сарае, где она вырыла себе глубоченную нору. То-то я офигел весной, когда увидел, что у норы толкаются, спеша скрыться, восемь уже подросших шустрых крольчат.
Серая оказалась замечательной мамашей, много раз приносила и выкармливала потомство, хоть и страдала всякий раз тяжелым маститом. Так у нас образовалась кролеферма. Мы с братом Гришкой рыскали по балкам, заготовляя корм, резали ветки на зиму и воровали кукурузу с бескрайних колхозных полей. Это нам, как сейчас говорят, было не в лом, а в кайф.
А вот проводить все оставшееся время на огороде: копать, полоть, окучивать, поливать и снова копать… Ну не полюбил я это занятие, скорее отвратился – да так, что на всю жизнь.
