СНБ. Что означало “курировать” немецкую прессу? Это означало в первую очередь снабжать газеты информацией о важнейших решениях советского правительства, СВАГ, Берлинской комендатуры (во главе с генерал-майором Александром Георгиевичем Котиковым), касающихся немецкого населения — будь то приказы или решения об очередных выдачах продовольствия, угля и т.д., — предоставлять им статьи, чаще контрпропагандистского характера. Сообщения поступали, как правило, ночью — ведь и “Дома”, на родине, работали ночью, “Хозяин” ложился спать поздно. Приходилось будить главных редакторов, просить их освободить место, непременно на первой полосе, хотя газета была уже сверстана. Я легко представляла себе их неудовольствие, когда они слышали мой уже хорошо знакомый им “оккупантский” голос. Но что уж значил ночной покой, когда речь шла, скажем, о возвращении первых немецких военнопленных из Советского Союза, сообщение о котором я только что получила от Семенова?! Вернувшись уже на заре домой, я разбудила хозяйку… Правда, ее муж вернулся не с первым транспортом, но вернулся!
Не могу тут не вспомнить недобрым словом руководителя отделения ТАСС в Берлине Василия Ситникова. Он тоже жил в Вайссензее и требовал, чтобы получаемые важные информации я сперва передавала ему — для сообщения в Москву. Мне же было не до него — материал надо было срочно переводить на немецкий, дорога была каждая минута. Да и с какой стати — только потому, что ему так удобнее? Сам пошевелись. В конце концов он написал донос (1949), что в СНБ окопались космополиты Факторович и Кацева, которые ведут подрывную деятельность, и требовал выслать нас из Берлина. (Кажется, его отозвали раньше, чем уехала я.)
В Бюро у нас работали и немецкие служащие, и журналисты. В нашем отделении основными опорами были репортеры Гюнтер Кляйн и Руди Бляйл, неразрывные друзья, которых мы из-за разницы в росте называли Патом и Паташоном. Гюнтер Кляйн, бывший летчик, одним из первых перелетел в 1942 году линию фронта, стал заметной фигурой в упоминавшемся комитете “Свободная Германия”, где подружился с Левой Копелевым; он был одним из прототипов фильма Конрада Вольфа “Мама, я жив!”. После провозглашения ГДР он занимал разные высокие посты, одно время был заместителем министра культуры — ведал кино. В один из своих визитов в Москву он разыскал меня, мы стали навещать друг друга, даже семьями, дружили до самой его смерти.
При СНБ был открыт клуб журналистов, в котором мы часто устраивали вечера и пресс-конференции для аккредитованных в Берлине журналистов всех оккупационных властей и, разумеется, для немцев.
Одна из таких пресс-конференций привлекла к себе особое внимание. В 1947 году готовился (и позднее состоялся) процесс над членами 9-го карательного батальона, орудовавшего в Белоруссии и, как было доказано, уничтожившего там около 250 тысяч человек. Сперва пресс-конференция проходила у нас в клубе. Ведший следствие полковник Котляр знакомил журналистов с документами. Затем мы все на автобусах выехали в бывший концлагерь Заксенхаузен, где теперь сидели каратели. Одного за другим их вводили в зал, они рассказывали, как было дело. Рассказывали деловито, сухо, без дрожи в голосе, как они ряд за рядом выстраивали людей, лицом к вырытому ими же оврагу, расстреливали в спину, они падали, сверху посыпали хлором, на смену упавшей шеренге выстраивали новую. И так далее. “Работали” сменами. Время от времени подъезжала полевая кухня, солдаты подкреплялись кофе и бутербродами. После третьего участника один из американских журналистов закричал: “Хватит! Я не могу этого больше вынести!”.
У меня сохранилось много фотографий с этой и других пресс-конференций, на которых с журналистами встречались руководители управлений СВАГ, генерал-майор Котиков.
Бывали у нас и политики, и деятели искусства, и приезжавшие из Советского Союза и других стран гости.
Один из них — Андре Симон, соавтор изданной в 30-х годах в Париже “Коричневой книги”, первой рассказавшей о том, что творит в Германии фашизм. Его настоящие имя и фамилия Симон Кац, и с его шутки Кац + Ева началась наша недолгая дружба.
Вернувшись после войны из эмиграции, гонявшей его по всему миру, в Чехословакию, он занял видное место в руководстве партии, затем был расстрелян как один из участников группы Рудольфа Сланского “за титоистскую и сионистскую деятельность”. Хотя еще за несколько недель до злополучного процесса в 1951 году “Литературная газета” опубликовала большое интервью с ним, с портретом, где он удивительно похож на Юрия Олешу.
Узнав о процессе, я позорно струсила и уничтожила его письма, книги с надписями и даже этот номер “Литгазеты”. Это был первый поступок такого рода (потом был еще и второй, я расскажу позднее) в моей жизни.
Годы спустя я случайно встретила в Москве туристку, оказавшуюся дочерью Андре Симона, мы стали переписываться, я даже бывала во время командировок в Берлин, где она живет, у нее дома. Но ее многократно повторенным приглашением провести отпуск в ее доме на Мальорке я почему-то не воспользовалась, и связь увяла.
Жаль, нельзя здесь привести чудесную фотографию: под огромным портретом Сталина сидят Фадеев, Сергей Герасимов, Павленко, академик Опарин, Шостакович стоя что-то рассказывает и мы все сосредоточенно слушаем, — это советская делегация, направляясь в Нью-Йорк, сделала остановку в Берлине.
