Но достаточно о евреях. Прежде чем проститься совсем с Новоалександровском, не могу не вспомнить еще одной истории, которую мне следовало рассказать раньше. Произошла она в том же Карачуне, где, как, быть может, вы помните, сломалась моя ось. В одну светлую ночь я ехал домой из Динабурга на простом извозчике, и кучером моим был еврейский юноша лет семнадцати. Я уже сидел в повозке, когда появился хозяин гостиницы, где я всегда останавливался, и заставил меня взять револьвер. В повозке я уснул и спал сладко, когда кучер остановился так резко, что я от толчка проснулся. Двое верховых с ружьями стояли поперек дороги. Я рассердился и, ничего спросонья не сообразив, принялся их ругать самыми отборными словами. Один из них, статный парень с черной бородой, тронул лошадь и стал подъезжать к пролетке. Я вынул револьвер, вздернул курок и направил на него:
- Стой, или убью, как собаку, мерзавец.
Он встал.
- Как вы, такие-сякие, смеете останавливать проезжих?
И давай его честить. В молодости у меня порой бывали порывы бешеного гнева, и тогда я удержу не знал. Это со мной случилось и теперь. Наконец я успокоился.
- Кто вы такие? Я вас, подлецов, научу останавливать проезжих.
- Сторожа барона Эттингена, - ответил чернобородый.
Это имя меня еще более взбесило. Этот Эттинген был тип тех, когда-то бывших курляндских баронов, для которых законы не были писаны, которые полагали, что им все дозволено. Он давно у меня был бельмом на глазу, и я, услышав его имя, опять разразился бранью.
Они переглянулись, повернули и скрылись в лесу.
Извозчик мой сидел полумертвый от страха и погнал, что было мочи.
Встретив через несколько дней барона, я пожаловался ему на его лесных сторожей.
- Да у меня там и лесу нет; лес казенный, - сказал он.
На обязанности судей было следить, чтобы никто не содержался под стражей без письменного постановления судебных властей. Поэтому я ежедневно посещал тюрьму, где содержались подследственные арестанты. Однажды, проверив бумаги, я хотел уже уходить, когда смотритель предложил мне взглянуть на только что арестованных, подозревавшихся в убийстве целой семьи, совершенном при зверской обстановке. Взойдя в камеру, я сейчас же узнал моего бородача.
- Да мы с тобой, братец, никак уже встречались? - сказал я.
- Никак нет, ваше благородие, впервые вас вижу. - Но по усмешке я видел, что он врет.
Об этой истории я забыл, да и никогда всерьез ее не принимал, когда месяцев через шесть на какой-то станции, во время прохода мимо поезда с арестантами, кто-то меня окликнул. Это был тот самый арестант - но теперь уже в кандалах.
- Здравствуй.
- Здравствуй, барин. Вот где, в самой, значит, России, пришлось опять встретиться.
- Порешили, видно, тебя?
- Бессрочную дали. Знай наших. Поехали теперь по гудунке на казенный кошт на царскую даровую фатеру.
Я ему дал ассигнацию.
Он усмехнулся:
- Маловато, барин, следовало бы прибавить на чаек. А фартоват ты. Не обругай ты меня тогда паскудными словами, не гулять бы тебе тут живым.
- Отчего ты меня тогда не порешил?
- Уж больно ты тогда на нас осерчал. Сробели. Что за человек такой, думаем, Бог его знает. А ну его к черту, лучше с ним не связываться.
Я ему не рассказал, что осерчал не от излишней храбрости, а просто спросонья. Спасла меня чистая случайность.
Свободное копирование
