На фото: Семилетний Боря Ткачёв (ныне Б.Б.Родоман) на театральной барже в 1938 г
ТЕАТРАЛЬНАЯ БАРЖА
(из серии «Моя Волга»)
Я, коренной москвич и постоянный житель нашей столицы, познакомился с Волгой в семилетнем возрасте (в 1938 г.), но зато как познакомился! Это был не примитивный путёвочный круиз, а длительное путешествие – первое в моей жизни и сразу такое продолжительное, занявшее почти всё лето. И первая научная экспедиция, в которой я участвовал (в 1952 и в 1954 годах) тоже связана с Волгой – она работала в волжской дельте и в её степных окрестностях. В этом ландшафте сформировались мои представления об устройстве окружающего нас земного пространства. Волга погрузила меня в мир путешествий и сделала профессиональным географом. Мне выпало счастье увидеть Волгу почти на всём её протяжении и в те времена, когда она ещё была естественной рекой, а не каскадом «водогноилищ». И этот речной мир моего детства был затоплен, и его я, бывающий на Волге не каждый год, оплакиваю не меньше, чем те, кто родился, вырос и ныне живёт на её берегах.
* * *
Мой отец был актёром и режиссёром драмы. Он часто менял место работы, исполнял первые роли во второстепенных театрах либо второстепенные роли на первостатейных сценах, вроде МХАТа. В конце тридцатых годов папа служил в Театре речного флота. В 1938 г. артисты отправились на гастроли по рекам и каналам от Архангельска до Астрахани на пассажирской барже «Немирович-Данченко», специально построенной для актёров. Я и мама присоединились к ним в городе Горьком (до 1932 г. и с 1990 г. – Нижнем Новгороде), так что вторую часть этого круиза мы проделали всей семьёй. Два месяца мы шли по Волге, останавливаясь в крупных городах на срок до двух недель.
Наша баржа вся была деревянной, со стенами и перегородками из досок и фанеры, походила на обычный большой волжский пароход того времени и так же окрашена (стены снаружи белые, а все остальные поверхности серо-голубые), но была раза в полтора или два короче, отличалась отсутствием двигателя и пароходной трубы. В остальном сходство было большое: такие же два этажа (жилые палубы), вокруг под навесом прогулочные палубы; на них выходят окна жилых кают – прямоугольные со стеклами и жалюзи, опускавшимися полностью. Каюты двух- и четырёхместные, с твёрдыми деревянными полками, нижними и верхними, как в старых плацкартных (жёстких) вагонах, но пошире. На полки укладывались стандартные полосатые матрасы. В средней, широкой части судна на каждом этаже располагался салон (кают-компания), где стоял один большой стол. Первый и второй этажи принадлежали к одному «классу», т.е. не различались по удобствам, но, конечно, вверху было ехать приятнее. Наша семья занимала четырёхместную каюту на втором этаже в середине судна у правого борта.
В бывшем Нижнем Новгороде мы с удовольствием ходили по улицам, купались на пляжах и около баржи, катались на лодке, обедали в ресторане «Утёс», что стоял на высоком, крутом берегу близ Кремля, над самым обрывом; оттуда открывался чудесный вид на Волгу и мириады песчаных островков, окаймлённых пустыми пляжами и поросших кустами ив в середине. Синели заволжские леса на горизонте, а слева был виден многопролётный, недавно выстроенный железнодорожный мост через Волгу.
Навсегда остался в моей памяти тот особый колорит приволжских городов, своеобразный, знакомый каждому речнику запах снастей и канатов, дебаркадеры, мосты, сваи, баржи, пыль и сутолока, грузчики, чайки над водой… Пассажирских пароходов было столько, что немногие из них могли пристать непосредственно к дебаркадеру; остальные прислонялись боком к другим пароходам, и, прежде чем попасть на своё судно, мы должны были пересечь несколько чужих кораблей. Вторично и в таком массовом количестве я столкнулся с этой ситуацией в Египте в 1999 г. при круизе по Нилу, где десятки теплоходов везли туристов одновременно и по одному и тому же маршруту.
Прибрежная полоса реки Волги вся сплошь была уставлена дебаркадерами и стоящими судами, между ними и купались, очевидно, не считая воду такой уж грязной. Меня насильно приучали к воде, а я брыкался, орал, хлестал бедного папочку по лицу. На карниз, опоясывавший соседний дебаркадер, забрались голые мальчишки, они присели на корточки, держась за стену, и с руганью испражнялись на головы купающихся. Они стреляли в нас своим калом, а потом с диким воплем нырнули в ту же воду и уплыли прочь. На соседнем судне в то время шла разгрузка или погрузка. Вереница из нескольких десятков грузчиков размеренно и красиво двигалась по трапу. Они шли, слегка нагнувшись, но, видимо, не очень подавленные тяжестью. У каждого из них на спине была соединённая с поясом дощечка, на ней покоился мешок с грузом, ничем более к спине не прикреплённый.
Расставшись с полюбившимся нам городом Горьким, мы, наконец, поплыли вниз по матушке-Волге. Я целые дни проводил на верхней открытой палубе и смотрел во все стороны. Наша баржа передвигалась по реке тремя способами: 1) в одиночку на длинном буксире, который тянуло шедшее впереди небольшое буксирное судно; 2) в составе каравана грузовых барж, собранных в плотную кучу, имевшую в плане треугольную форму, наподобие утюга, и влекомую таким же буксиром; 3) на абордаже, прицепленная сбоку к большому пассажирскому пароходу.
Каждый из этих способов передвижения был интересен и имел для меня свои преимущества. Наиболее экзотичным было следование в караване порожних барж. Это были гигантские деревянные плавучие сараи. На корме у них стояли огромные, но такие же простые, как у обыкновенной лодки, деревянные рули, состоявшие из длинного бревна и прикреплённой к нему снизу лопасти, высотою с одноэтажный дом. Они, видимо, были хорошо смазаны, потому что для поворота достаточно было усилий одного взрослого человека, но мне, семилетнему, не удавалось их сколько-нибудь заметно сдвинуть с места.
По этим баржам я гулял как по дворам и полям; далеко и надолго, иногда на полдня, уходил от своего корабля, общался с грузчиками. Я в одиночку спускался в мрачные трюмы, пропитанные мучной пылью, перешагивал через какие-то балки. Родители не присматривали за мной и нисколько мне не мешали.
Один раз я перебрался с нашего судна на соседнюю грузовую баржу, перескочив через борта, но потом баржи разошлись более чем на полтора метра и я долго не мог вернуться домой, пока наш художник не выручил меня, пересадив через перила, когда борта немного сошлись. Он, этот художник, в то время рисовал что-то для стенгазеты. У нас было две стенгазеты, одна серьёзная, а другая юмористическая, состоявшая из одних карикатур и шаржей. Иногда художник давал мне остатки своих красок. Однажды, уже в Сталинграде, я рисовал, сидя на палубе, дом (ибо ничего, кроме домов, я рисовать не умел), но порыв ветра подхватил мою мазню, и, несмотря на усилия смеющейся команды стоявшего рядом парохода, над головами которой пролетал листок, рисунок поплыл, как я воображал, в самое Каспийское море. Но нам до моря дойти не довелось.
Когда нас тянули на буксире в одиночку и мы со всех сторон были окружены водой, то можно было воображать нашу баржу самоходным судном, а меня – его капитаном. Баржа имела рулевое управление, которым, впрочем, пользовались редко – когда нас вели по извилистому фарватеру. За штурвалом стояли наш шкипер, его жена Августа или кто-либо из актёров. Мне тоже давали повертеть рулевое колесо, когда не было нужды в управлении, и тогда баржа слабо виляла в стороны. Но ощущение для ребёнка, стоящего в рубке на «капитанском мостике», сами понимаете, то ещё!
Артисты были веселы, по вечерам на верхней открытой палубе танцевали, играл патефон, пели люди и пластинки, устраивали репетиции или концерты для команды и пассажиров буксирующего или абордирующего нас парохода.
Целые дни я проводил на верхней открытой палубе, ходил и бегал по ней, смотрел во все стороны. Наша баржа была сделана в Москве, а на спасательных кругах стояли буквы В.В.Р.П. – Верхневолжское речное пароходство. (В те годы удерживался обычай ставить точки после каждой буквы – когда буквенные аббревиатуры были ещё новым явлением. Коллекционеры денежных знаков и почтовых марок знают, что раньше писали Р.С.Ф.С.Р. и С.С.С.Р.). В одном из этих спасательных кругов меня однажды сфотографировали (фото 1).
Речные пароходы мне очень нравились. У меня было два любимых, самых больших волжских пассажирских парохода: винтовой «Карл Либкнехт» и колёсная «Одесса»; у неё, говорят, в первом классе вместо диванов стояли никелированные кровати. Наше плавание продолжалось два месяца, поэтому одни и те же знакомые пароходы шли мимо нас неоднократно. Когда такой пароход брал нас на абордаж, то к нашим услугам были салоны и рестораны первого класса, где мы питались и отдыхали в обстановке, прямо таки роскошной (кожаные диваны и кресла, ковры, хрусталь, люстры, зеркала, шёлковые занавески и абажуры, пианино и рояли) (фото 2). А когда нас вели на буксире или в караване барж, то женщины (актрисы и жёны актёров) готовили еду в нашем камбузе. Своего ресторана или буфета баржа «Немирович-Данченко» не имела.
Любовь к пароходам и теплоходам, вернее, к водным путешествиям, укоренилась во мне и в нашей семье с тех пор, но любителем туристских круизов я во взрослом состоянии не сделался. Прекрасны активные путешествия на любых плавсредствах по малым рекам, но отдых на крупных морских и речных судах – неэффективный и скучный способ знакомства с разными городами и странами; этот вид туризма может быть выгоден пароходствам и фирмам лишь потому, что б;льшая часть дохода образуется от продажи спиртных напитков (в этом признавались сами работники туриндустрии на своих совещаниях).
О Казани, у которой мы стояли в 1938 г., мне сказать нечего, ибо в ней я фактически не был вовсе. В те годы Волга отстояла от города на 11 – 12 км. По пустым полям и лугам к нашим пристаням из Казани подходил трамвай. Эту линию, вероятно, восстанавливали всякий раз после весеннего паводка. На трамвае наши актеры видимо и ездили на работу в свои театры, но меня в Казань не свозили и мама в этом городе тоже не была. Мы так и жили несколько дней на одном месте. В Казани я побывал много десятилетий спустя и успел её полюбить, но об этом – после.
Зато Ульяновск (бывший Симбирск) я помнил хорошо и многие годы. Он был зелёным, приветливым городом, состоявшим в основном из уютных деревянных домиков. В одном из них, где в юности жил В.И. Ульянов (Ленин), мы, конечно же, побывали. Тот дом стоял как раз на водоразделе Волги и Свияги. «Чудачка эта Свияга: течёт параллельно Волге на протяжении многих десятков километров, но в обратную сторону, а ведь близко течёт, да водораздел высок», – так я отметил в своих мемуарах – воспоминаниях о моём детстве, которые писались, когда мне было восемнадцать лет. По тексту этих мемуаров я и составил настоящий очерк. Иначе как бы я всё это запомнил – ведь прошло более семидесяти лет.
В Ульяновске мы впервые увидели горы арбузов. Очевидно, мы как раз поспели в этот город к началу арбузного сезона. Арбуз с белым хлебом и солью был обычным и, я бы сказал, прекрасным обедом (дневным перекусом) волжских рабочих, особенно грузчиков. И мы (наша семья), и я в своих последующих странствиях, нередко употребляли арбуз с хлебом, но без соли.
Ульяновск расположен на высоком правом берегу. Я долго помнил его знаменитую лестницу, ступеней несколько сот, как мне тогда показалось. Трамвая в городе не было. (Я удивляюсь, что ни в одном российском городе до сих пор нет фуникулёра. В Одессе, Киеве, Каунасе, Будапеште, Париже фуникулёр поднимает людей на гораздо меньшую высоту, по сравнению с приволжскими кручами). В Ульяновске вид не менее великолепный, чем в Горьком (Нижнем Новгороде). И здесь, как и там, был особенно приятен моему взору железнодорожный мост, один из самых длинных в Советском Союзе.
Помню я все эти мосты; мы проезжали под ними днём; при приближении к мосту шкипер загонял нас в каюты, так что на открытом воздухе не оставалось никого, кроме команды. Таков был порядок. С мостов зорко и строго смотрели часовые. При них были винтовки со штыками.
В каждом городе мы старались увидеть основные его достопримечательности и усердно посещали историко-краеведческие музеи. Куйбышев (Самара) показался нам неприятным, пыльным. Мы осматривали его мало. Помню куйбышевский трамвай с открытыми (без боковых стен) прицепными вагонами и оригинальными стрелочными переводами: справа от стрелки, у самого пути, невысокий шкаф с рычагом сверху. Подойдя к стрелке, вожатый приостанавливает вагон и, просовывая руку в правое окно передней площадки, поворачивает рычаг.
В бывшей Самаре мы с папой отправились кататься на лодке, попали в водоворот и с трудом, выбиваясь из сил (выбивался из них папа, а я смотрел), вернулись, когда за нами уже выслали спасательную моторку. На другой день отец заболел и несколько дней лежал в больнице. Она располагалась далеко на юго-восточной окраине города. Туда мы долго ехали, конечно же, на трамвае – столь горячо любимом мною виде транспорта. Отца выписали из больницы в последний момент перед отходом баржи, и он медленно поправлялся в отдельной каюте нижней палубы. А мы с мамой оставались в своей каюте на втором «этаже» нашего корабля.
Баржа двигалась к югу, всё больше на ст;пи были похожи левобережные равнины, всё жарче и суше воздух, всё чаще встречались верблюды в городах. В Балакове, между Куйбышевым и Саратовом, мы тоже стояли несколько дней. Там я впервые, но только издали, видел виноградники.
Саратов нам очень понравился – зеленый, чистый, заасфальтированный. Самый культурный город на Волге – по единодушному мнению всей нашей небольшой семьи. Я много лет помнил ресторан при гостинице «Астория», знаменитый и великолепный крытый рынок, поездки на трамвае по городу и за город, в живописные окрестности, огромную барахолку, пляж на острове. Я уговаривал родителей съездить к немцам в Энгельс, но они как-то не собрались. Так и не побывал я в знаменитой АССР Немцев Поволжья.
В одном из саратовских магазинов мне купили пенал и линейку. С тех пор я непрестанно чертил карандашом на бумаге прямые линии и измерял их длину. Лет пять спустя к моей линейке присоединился циркуль. Все мои детские рисунки – это по сути дела чертежи – домов, вагонов, пароходов, мостов. К ним неуверенная рука, оторвавшаяся от линейки, добавила треугольнички гор, горбики холмов, кудряшки лиственных деревьев, стрелочки ёлок. Архитектурно-строительный пейзаж слегка оживлялся условными человечками в виде козявок. Ландшафт, земля, постройки, транспорт стали главными предметами моих интересов, а не живые люди… Маленький деревянный пенал, в целом чёрный, а на крышке разрисованный красной и золотой краской, служил мне и в школьные годы, сохранялся много десятилетий.
В годы моего детства любая покупка какой-либо вещи была запоминающимся событием – будь то новая пара обуви или какая-нибудь кофта, платок, шаль… От всего 1938 г. у нас остались на память немногие сувениры: один перламутровый веер, купленный в начале лета на Украине; один деревянный, приобретённый на волжском пароходе; пластмассовый браслет из Саратова, несколько красивых застёжек и пуговиц…
В довоенном Сталинграде мы познакомились только с прибрежными и привокзальными кварталами. Волга была изолирована от города хозяйственными территориями и постройками. Река тогда работала на людей, а не отдыхала, и людям в городе отдыхать и гулять на её берегах тоже было негде. По пыльной улице возле пристани шла телега, запряжённая верблюдом. Я вовсе не хочу сказать, что в Нижнем Поволжье в те годы все ездили на верблюдах, но, согласитесь, что двух-трёх таких животных, увиденных маленьким москвичом не в зоопарке или на аттракционе, а за будничной работой на улице, достаточно, чтобы ощутить экзотику региона.
Ещё нам в Сталинграде запомнился большой «современный» универмаг в стиле конструктивизма. На противоположной стороне той же улицы, в гастрономе продавалось и было впервые мною попробовано шоколадное масло. В универмаге мы купили лампу «синий свет» – рефлектор на деревянной ручке, для обогрева разных частей тела, а лампа должна быть синяя, чтобы не слепить глаза, но можно и обычной лампочкой греться. В подвале этого универмага впоследствии был взят в плен фельдмаршал Ф. Паулюс. Таким образом, наша лампа сделалась как бы косвенным сувениром Сталинградской битвы. Но, кроме того, она не раз помогала мне при насморке, зубной боли и т.п. И только в 2000 г., при переезде на новую квартиру, моя нынешняя, вторая жена её выбросила.
Первоначальный план – идти до Астрахани – был отменён и в сентябре мы отбыли из Сталинграда в Москву «ускоренным» поездом. (Была такая категория – между «скорым» и «пассажирским». Не правда ли, странные названия – как будто скорым возят не людей).
Я сожалел, что не увидел Каспийского моря, но это означало, что я тогда плохо знал географию. От Астрахани до моря совсем не близко, по тем временам, когда пароходы делали около 12 км в час, и две недели стояния театральной баржи в этом городе не гарантировали того, что кто-то устроит нам длительную экскурсию; тем более, в сентябре, когда вероятно ненастье.
При нашем отъезде уже шли дожди. Все два дня в поезде я гляжу в окно из «жёсткого» (ныне «плацкартного») вагона, а перед глазами плывут одни и те же бесконечные, унылые, раскисшие, распаханные чернозёмные поля (лесополос между ними ещё не было). Мелькают встречные поезда, паровозы, водокачки и надписи на вагонах: «тормоз Матросова», «тормоз Вестингауза».
Москва встретила нас сухой и солнечной погодой. От Казанского вокзала до нашего дома на Первой Мещанской (ныне проспект Мира) мы ехали два с половиной километра на извозчике. Копыта цокали по свежему асфальту, предназначенному, увы, уже не для лошадей (им привычнее булыжник, гравий, песок). Вот так я в последний раз в жизни ехал по Москве, пользуясь конной тягой. Война нанесла окончательный удар отживающему виду транспорта. В начале войны оставшихся лошадей съели, и больше мы их на московских улицах не видели.
Путешествие по Волге трагически обернулось для нашей семьи. Ещё до приезда моего с мамой в Горький, а именно в первой половине театрального круиза, мой отец в Рыбинске, в темноте за кулисами, наткнулся левым глазом на проволочный остов бутафорской пальмы. Сначала казалось, что это прошло бесследно, и мы во время плавания по Волге ничего не замечали, но осенью глаз заболел, и сразу же по приезде папу поместили в знаменитую глазную больницу, располагавшуюся первоначально на ул. Горького (Тверской); в годы реконструкции Москвы это огромное здание повернули под прямым углом и передвинули в переулок. Оказалось, что у отца саркома. Ему сделали операцию – удалили для спасения жизни левый глаз, которым он до последнего момента хорошо видел. Оперировали лучшие глазные хирурги СССР, всемирно известные профессора. Среди них был М.И. Авербах (1872 – 1944). Они предсказали, что, если в течение ближайших десяти лет саркома не даст о себе знать, то можно не опасаться за жизнь. Отец прожил ещё девятнадцать лет, с виду совершенно здоровым и бодрым, но умер (в 1957 г.) через двадцать минут после укола, который ему сделали врачи скорой помощи, вызванные по случаю незначительного, как нам казалось, сердечного приступа.
____________
Подготовлено для Проза.ру 27 октября 2016 г.
