8 октября 72 г., воскресенье, Москва . Под откос.
1/X мне позвонила Л. М. Иванова[1] и сообщила, что вернувшись из отпуска узнала дурную весть: печатание моих воспоминаний прекращено. «Редколлегия».
Итак случилось самое плохое – я допустила, чтобы Дед был изображен шутом, т. е. без стихов, а только с лаем на собак.
Шулерство: в № 10 поставлено «окончание» вместо продолжения, – и – всё. И в № 10 уже нет ни карт, ни Коли, а один огрызок английского языка.
Вчера – Люшенькин светлый, свежий голосок по телефону. Я ей не сказала. Она из Крыма едет на Кавказ, вернется 20-го.
3-го (или 4-го?) – словом, в субботу, когда я собиралась на дачу, позвонил Стрехнин[2] и спросил могу ли я придти. Я сказала: могу, вызвала такси, и мы поехали с Финой.
Запишу кратко.
Человек с измученным лицом. Лет 60. Морщины глубокие.
Любезность. Сверхлюбезность. Задушевность. «Вы талант», «Вы мастер» и т. д.
Полицейские вопросы, поставленные прямо – иногда вскользь как бы между прочим, таковы:
Как «Спуск» попал в Америку
Показывала ли я здесь, предлагала ли кому-нибудь эту повесть?
Почему в повести нет ничего светлого?
Почему неуважительно говорится об ополчении (он, дескать, историк войны, и знает как ополчение помогло Ленинграду).
Почему – антисемитизм насаждался сверху?
Почему ничего светлого? Всё только худое?
Косвенное предложение – если книга в Америке напечатана помимо моей воли – не напишу ли я в «Лит. Газету» возмущенное письмо? («Вы уважаете Твардовского? А помните, когда за границей напечатали его поэму, он протестовал? А ведь он был человек-глыба, на него не надавишь».)
– Неужели Вы не понимаете, что Вашу книгу используют враги.
Я отвечала разбросанно, спеша, захлебываясь, говоря слишком много (вечная моя ошибка) и не всегда понятно для уровня моего собеседника – но, в общем, я довольна. Разговор длился часа 2. Стрехнин не велел секретарше никого пускать и выключил телефон. (А магнитофон? Не знаю.) А я торопилась впихнуть в разговор как можно больше матерьяла.
Почему ничего светлого? А на что же было надеяться? Ведь Сталин мог прожить и до 1963-го и до 1973 года. Откуда же нам было знать и надеяться на 53-й?
Ополчение уважаю. («Неужели вы не уважаете тех, кто рванулся в бой в первый день?») Уважаю тех кто пошел, а те, кто послал – преступники.
Антисемитизм шел сверху. Липатов (Либерман) и пр. сверху. Когда Советская власть хотела справиться с антисемитизмом – в 20-е годы – она справилась. А тут его спустили с цепи. Я перечла газеты.
Как «Спуск» попал за границу – не знаю, но рада, что попал. По крайней мере не пропадет.
О врагах вечные байки мне надоели. Почему «издательство Чехова» – враги? Да и чтоб не давать повод врагам хаять нашу страну – не надо преследовать Солженицына, держать в тюрьме Григоренко[3], высылать Бродского и торговать евреями (как делал накануне газовых печей Гитлер).
Твардовского почитаю, он был глыба, но более уязвим, чем я – хотел любой ценой спасти журнал. А у меня журнала нет.
«Спуск» никому не предлагала, потому что до этого все мои вещи отвергались . (Прочла давно заготовленный перечень.)
Затем сказала об обрыве в «Семье и Школе».
Затем о непечатании книг К. И. и о музее на даче.
Затем ворвалась секретарша и, стоя ко мне спиной, стала ему докладывать нечто. Я простилась. На прощание он трусливо сказал:
– Надеюсь, вы понимаете, наш разговор не для печати?
– Что вы! – ответила я нахально. – Разве «Лит. Газету» заинтересуют такие пустяки.
(А надо было ответить иначе: мы с вами не заговорщики – почему вы боитесь огласки?)
Свободное копирование
