20 декабря 71, Москва, понедельник. Умер Твардовский.
Он меня не любил, но я любила его стихи – многие.
А внутренний монолог с ним вела всегда.
Да, о Твардовском. С ним все математически точно, по классическому образцу. У Гроссмана начался рак, когда отняли рукопись. У Кушнарова – когда уничтожили детскую секцию. У Фриды когда она хлебнула депутатства. А он не пережил гибели журнала. Пастернак погиб из-за истории с Нобелевской премией и «Живаго». Зощенко «не выдержал второго круга»[1].
Воображаю безобразность того, что будет завтра… Если так боялись похорон Деда (с каждым днем узнаю новые подробности) то что же будет завтра… Одна официальная ахинея; о «Новом Мире» ни слова, о Солженицыне – ни слова… «Да и нет не говори, белого и черного не покупай».
А милиция-то, а КГБ!
Когда Твардовский пришел на похороны Эренбурга на Ново Девичье поле – там было оцепление. Его не пускали.
– Вы кто такой, гражданин?
– Я – Твардовский.
– Не знаю. Нельзя.
Твардовский двинул плечом и прошел.
Свободное копирование
