Мои разные дни

Мои разные дни

Это предпоследняя, девятая, глава книги. О многом уже рассказано, но были в жизни яркие эпизоды, остающиеся «за кадром». Они тоже характеризуют время, в которое довелось жить. Некоторые ситуации с позиций XXI-го века комментировать сложно. Просто опишу их, пусть читатель почувствует затхлый застойный воздух, которым много лет дышал я и мои советские современники.

Мне 11 или 12 лет. Радио, газеты, транспаранты на улицах утверждают: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Сам Никита Сергеевич Хрущев сказал об этом с трибуны ХХII съезда КПСС. При коммунизме, объясняет в школе историчка Татьяна Самуиловна, деньги совсем исчезнут, всего будет так много, что каждый сможет брать себе по потребностям. Здорово! Одно печалит: к 1980-му, году построения светлого будущего, мне будет уже тридцать - практически старость. Вот бы сейчас «по потребностям», чтобы в кино бесплатно ходить каждый день!

Историю я люблю и на уроках «активничаю». Татьяна Самуиловна, встретив маму на одном из учительских совещаний, даже похвалила меня. И вот, в рамках обмена опытом Татьяна Самуиловна дает открытый урок для коллег-историков других школ. Рассказывает ученикам, что с построением материально-технической базы коммунизма Советский Союз достигнет высшей точки своего развития. Всему классу это понятно, я же тяну руку и спрашиваю, что будут строить в СССР после построения коммунизма? Логично же: раз достигнута высшая точка, то -  что за ней?

Забыл за давностью лет, как выкручивалась Татьяна, но помню, что мама, которой нажаловалась историчка, ругала меня за то, что поставил учительницу (во время открытого урока!) в трудное положение.

Не знаю, как сейчас, а в мое время на уроках литературы практиковались  иногда сочинения по картине. Приносил учитель репродукцию какого-нибудь известного полотна, сообщал о художнике, истории написания, обсуждал с классом содержание картины. После чего ученики, отталкиваясь от нарисованного, должны были предложить свой сюжет Отличный прием, развивающий у детей фантазию. Я всегда любил писать школьные сочинения, а по картинке – особенно.

Есть у художника Сергея Герасимова работа «Мать партизана», знакомая,  безусловно, каждому, кто учился в советской школе. В центре картины – женщина с гордо поднятой головой, мать партизана. Напротив – громила-гитлеровец с хлыстом в руке, явно хозяин положения. Как разъясняли искусствоведы, художник отразил «эпизод драматического столкновения женщины-патриотки и захватчика, показал присущие советским людям мужество, стойкость в борьбе, рожденные твердой верой в неизбежность победы света и разума над варварством, тьмой и мракобесием». В 1958 году «Мать партизана» экспонировалась на Международной выставке в Брюсселе и была, кстати, награждена золотой медалью.

Вот по этой картине наш 9-Б класс однажды и писал сочинение. Все нафантазировали примерно одно и то же: смелые партизаны, пустившие под откос вражеский эшелон; фашисты, захватившие в ярости крестьян-заложников; мать партизана, выданная предателем и ничего не сказавшая даже под пытками. Набор штампов, почерпнутых из фильмов о войне, был и в моей тетрадке. Только мужественная партизанская мама вела себя на допросе менее героически – кричала от боли, плакала, теряла сознание. Мне, уже взрослому, такая реакция женщины на жестокое физическое насилие казалась  вполне естественной.

Учительница литературы нас, учеников, уважала. Обращалась на «вы», позволяла иметь собственное мнение касательно «лишнего человека» Печорина и роли пейзажа в «Войне и мире». Но терпеть вольнодумство по отношению к патриотичной хрестоматийной картине?.. За сочинение я получил 2/5. Пятерку за грамматику (не зря ж мама была «русским» филологом), двойку за содержание, конкретно - за ошибочную трактовку образа матери. Русская труженица-крестьянка, за спиной которой оскверненная врагами родная земля, должна была, по мнению учительницы,  оставаться несломленной и погибнуть стоически.

Начало 1969 года памятно небывалой пылевой бурей, прокатившейся практически по всей территории Украины. Были повреждены здания, опоры электролиний, с тысяч гектаров пахотной земли сдуло плодородный слой. Пыль и песок поднимались на полтора-два километра, скорость ветра достигала 130 км/час, а видимость не превышала ста метров. Пытка ветром и пылью продолжалась 58 дней – январь-февраль. Люди иронизировали по поводу «черной бури»: это миллионы китайцев на границе с Союзом вытряхивают из мешков остатки риса. Отношения между нашими странами обострились, вот народ  и потешался над всем, что связано с «культурной революцией», развернутой в Поднебесной Мао Цзэдуном. Я, второкурсник, сочинил тогда такое стихотворение:

В городе пыльная буря,

Все покрывая пылью.

Ветер в окна как пуля,

Черную сказку делая былью.

Добрый и злой, плохой и хороший –

Все по глаза черны.

Не помогают зонты и калоши,

Души замутнены.

Пыль приникает в уши,

Грязью сердца смолит,

Горла людские душит,

Руки, заломаны, молят.

Пыль не подвластна Фебу,

Вот она – серости мощь!

Люди взывают к небу,

Нужен хороший дождь.

Я принес стишок на заседание институтского литкружка, прочитал. Первым взял слово приглашенный в качестве гостя молодой запорожский поэт Толя Рекубрацкий. Он спросил, почему у меня, девятнадцатилетнего, такой пессимистичный взгляд на жизнь? Сам Толя уже прославился позитивным  лирическим стихотворением, где сравнил дым над паровозом, увозящим мальчишек в армию, с чубом, который «немов чуприна, яку забули знять у військкоматі». Не скажу за давностью лет, кто тогда и что именно говорил по поводу «Пыльной бури», но упрек в недопустимом для советского юноши пессимизме запал в память.

И еще сюжет, связанный со студенческими литературными пробами. Как-то вузовская многотиражка «Інженер-машинобудівник» напечатала мой рассказик. Наивный и ерундовый, но дело не в этом. А в том, что по сюжету я приводил в рассказе четыре строчки из Пастернака. Редактор Миша Попрыдкин убрал небезопасное имя, приписав четверостишие Александру Блоку.

В главе «Моя СА» речь идет о двух моих армейских годах. Воспоминаний о службе осталось много, здесь хочу рассказать лишь об одном эпизоде, случившемся в 1972-м в Азербайджане. Как-то на ночном вождении танков пропал солдат. Уже отводили все, построились, а одного человека нет. Покричали в темноту - тишина. Тогда, взяв в руки факелы, растянулись в линию, и пошли вдоль трассы. Такими факелами обозначались на танкодроме учебные препятствия. Бывало, закончишь вождение в первых экипажах, и бежишь на дальний участок трассы следить за факелом. Заснуть на земле, глядя часами на трепещущий на ветру огонь, было не мудрено. Говорили, случались страшные вещи: засыпал дежурный, факел сгорал, танк, ища в темноте препятствие, отходил от набитой колеи, и пропадал под гусеницами спящий мальчишка. Спал в неглубокой ложбине солдатик и в этот раз. Когда сержант, подбежав, ударил его в лицо зажатым в руке фонариком, он вскочил и, кривя окровавленный рот, заплакал. Позже солдат жаловался комбату, показывал разбитые губы, но его никто не поддержал и дело замяли. Я, противник насилия, в той ситуации был на стороне сержанта, считая его действия психологически мотивированными. Смерть в армии в мирное время  – ЧП, можно представить, что пережил наш командир, бегая с взводом по ночным холмам в поисках пропавшего.

Мне было интересно в армии узнавать новое, изучать людей, крепить тело свое и дух, ломать себя в лучшую - хочу думать - сторону. В одном из писем родным писал: «Вчера было дневное вождение. Воздух плюс сорок пять, ветер. И я мчусь по горам, окутанный пылью, броней и дымом. Не знал раньше, что пот может течь по лицу струей. А сегодня ремонтировали свои машины. Лежишь на башне танка, весь в масле, и вполне заслуженно отдаешься этому гадскому солнцу. Ловлю себя на глупом самодовольстве, будто нет дела на земле, моего важнее». Позже напишу об армии такие стихи:

Иная россыпь дней  меня качала,

Иные ветры мяли волоса.

Душа металась в поисках причала,

Душа стонала, и душа кричала,

Кричала на все сразу голоса.

Я – растерялся. Я привык к иному.

Я привык к смеху громкому, простому.

Я привык к лицам, жарким от восторга,

К приятным ласкам теплого вина.

Меня секла казармы тишина!

Секла по нервам, и секла до боли!

Секла до плача, до тисков в висках…

А на руках моих росли мозоли,

И я не знал, что в этих бугорках

Рос я – иной! Рос человек работы!

Рассеивался розовый туман.

Я шел к себе сквозь судороги и поты

Как по пустыне долгой караван.

В 1981 году я едва не совершил преступления против устоев советского государства. К годовщине свадьбы лучшего друга написал четверостишие, которое решил напечатать на открытке типографским способом. Ни ксероксов, ни компьютеров тогда не было, газеты набирали вручную на линотипах. Я попросил нашего верстальщика набрать строчки красивым шрифтом и оттиснуть их на бумаге. Не сказав, что это нужно не для газеты, а мне лично. Он и оттиснул. В двух экземплярах, как полагалось (один для газеты, второй - для сверки – цензору). И второй вариант увидела Нина Николаевна, начальник наборного цеха. И позвала к себе на ковер, поскольку набирать текст для себя я не имел права, за этим следил КГБ - не листовку ли я печатаю. Начальница должна была сообщить о данном случае в Комитет, но она, пожурив меня, пообещала не сообщать.

Может быть и преувеличиваю, но допускаю: сообщи она, меня бы уволили из газеты. В то время контролировалось все, на чем можно было тиражировать антисоветчину. Когда через несколько лет в Польше увидел, что в каждом магазинчике стоит ксерокс, которым запросто можно воспользоваться, то был буквально потрясен этим.

Перестраховки, чиновничьей дури было много. Курировавшие «Комсолець Запоріжжя» цензоры обллита (управления по охране государственных тайн в печати) под микроскопом изучали мои материалы со строительства Запорожской АЭС. На фотографиях стройобъектов не должно было быть линии горизонта. Горизонт, якобы, позволял нашим недругам что-то там важное для них вычислить. Упоминать об атомной разрешалось, изображать атом  символически - скрещенные орбиты электронов с ядром посредине,  никоим образом. Я возражал: «У плотины огромный стенд с нарисованным макетом электростанции». Мне отвечали: «К стенду шпионы не доберутся.  А вот газету могут прочесть и по рисунку понять, что и где строится». Это говорилось в то время, когда летающие по небу спутники все элементарно фотографировали.

Эти и им подобные глупости были нормой тогдашней практической журналистики. Здравый смысл для цензоров, при наличии талмудов с запретительными инструкциями, никогда ничего не значил. Помню совсем анекдотичный случай. Фотокорреспондент привез из села снимки, на одном из которых обнаженный до пояса парень косил траву. Фотографию в газету поставили, но перед этим редакционный художник «одел» на парня футболку. Не позволяли советские идеологические каноны пропагандировать неодетых тружеников сельскохозяйственной нивы.

Перемещаться по планете - путешествовать - любил и люблю. Две мартовских недели 1983-го провел в альплагере «Эльбрус», пытаясь за это время научиться кататься на горных лыжах. Лыжные трассы Кавказа, в том числе Приэльбрусья, собирали тогда любителей этого вида спорта и отдыха со всего Союза. Каждый вечер в столовой лагеря проходили танцы, фаворитами на которых среди мужчин были два бородача-крепыша из Донецка и Харькова. Мне объяснили, что это Миша Туркевич и Сергей Бершов, альпинисты, в составе сборной страны взошедшие год назад на Эверест. Это было первое восхождение советских людей на высочайшую вершину планеты. Газеты об этом много писали, а Туркевич стал вдвойне знаменит потому еще, что впервые в истории альпинизма поднялся на Эверест ночью.

Бершов и Туркевич дружили, в «Эльбрус» приехали отдохнуть и, конечно, среди околоспортивной публики, собравшейся в лагере, пользовались популярность. Понятно, что и во мне проснулся журналистский зуд, взять интервью у Туркевича было делом профессиональной чести.

Он оказался собеседником словоохотливым и раскованным. В числе прочего я узнал, что Миша написал и сдал в издательство рукопись книги «Зов далеких вершин».  Обнародование в запорожской молодежке книги о покорении Эвереста, плюс редкие фотоснимки, плюс мое интервью с автором были бы очень кстати в период очередной подписной кампании. Миша Туркевич против публикации в «КЗ» не возражал. Через некоторое время я получил из Донецка большой пакет - экземпляр рукописи с десятком черно-белых фотографий.

Редактор газеты идею одобрил, сказав лишь, что покажет рукопись в обкоме партии - все, что печаталось не за одну подачу, т.е. не в одном номере газеты, обязательно визировалось отделом пропаганды обкома. С поправкой на рутину и занятость, прикинули с редактором, чиновнику из обкома хватит на просмотр рукописи двух-трех недель. Но неделя шла за неделей, а «Зов далеких вершин» оставался по-прежнему в недрах парткабинетов. Я напоминал об этом Пивненко, он, в свою очередь, кому-то, мне недоступному. Тот, недоступный, обещал посодействовать. На этом все и заканчивалось. Месяца через два Туркевич прислал обиженное письмо: почему не высылаю газеты с повестью?  Я ответил: рукопись никак не пройдет «чистку». Было стыдно за родную газету, вряд ли Миша воспринял серьезно ссылку на чиновников-волокитчиков.

Не менее полугода пролежала рукопись в отделе пропаганды обкома. Я знал,  дело не в идеологических изъянах книжки об альпинизме. Просто у того, от кого зависела публикация, руки не доходили  до такой мелочи. Когда, наконец, рукопись завизировали, печатать её в газете не было уже смысла. Книга «Зов далеких вершин» тиражом 25 тысяч экземпляров вышла в издательстве «Донбасс». Какое-то количество книг поступило и в запорожские библиотеки. Специально пошел  в одну из них, чтоб убедиться.

Туркевичу с огромными извинениями описал все честно, как было, вернув рукопись бандеролью. Ответа я не дождался, из чего заключил: Михаил не хочет больше иметь дело с таким необязательным журналистом.

С Сергеем Бершовым пересекусь повторно чрез тринадцать лет, когда, в качестве корреспондента «Правды Украины», окажусь в Непале, где сборная команда альпинистов независимой страны Украина будет штурмовать гималайский восьмитысячник Аннапурну. Известный «снежный барс» Михаил Туркевич умер в 50-летнем возрасте от острого приступа панкреатита во время отдыха в Сочи летом 2003 года. Тело самолётом доставили в Москву, где кремировали.

Весной 1985-го вышло постановление «О  мерах по преодолению пьянства и алкоголизма», так началась горбачевская печально-легендарная антиалкогольная кампания. Лозунг «Трезвость – норма жизни» стал девизом кампании. Цены на спиртное резко выросли, продажу его ограничили, водку стали продавать  по талонам. Усилилась борьба с самогоноварением, в Запорожье, по сообщению одной из газет, нашли 246 самогонщиков.

 Возникло «Всесоюзное добровольное общество борьбы за трезвость», затем, как водится, его республиканские и местные филиалы. Сверху пришла команда создать ячейку общества и в редакции. Создали, я, как представитель её, съездил в командировку в Николаев за изучением какого-то опыта. Вошли в моду безалкогольные свадьбы и торжества. Все было формально, пить меньше не стали, но прятаться от начальственных глаз начали.

Как-то с коллегой, спортивным журналистом, зашли после рабочего дня в тихий недорогой ресторан «Березки», был такой в стороне от проспекта Ленина недалеко от здания облГАИ. Сидим, наливаем. Коллега, заметив за дальним столиком спортивного функционера областного масштаба, заволновался: «Он здесь не случайно. Контролирует, кто что заказывает. Теперь накатит на нас телегу». Чиновник, поняв, что замечен, подходит к нам. Объясняет: я здесь случайно, зашел поужинать. Смущенно просит не упоминать его фамилию в материале по итогам «ресторанного» рейда, который мы, корреспонденты, проводим. Немая сцена.

Однажды я забрался в Фанские горы, о которых был уже немало наслышан.

Чтобы попасть на турбазу в предгорьях Памира, точку старта двухнедельного  горного перехода, добирался с помощью Аэрофлота в столицу Таджикистана. Всегда, когда летел по новому для себя маршруту, старался устроиться возле иллюминатора. В этот раз у окна сидел молодой военный в форме майора пограничных войск. Я предложил поменяться местами, он согласился.  «Фотографировать собираетесь?», - спросил, увидев висевший на моей шее «Киев». Естественно, мы разговорились. Одним из любимых моих занятий тогда было - расспрашивать незнакомых людей. Майор служил в Душанбе. Сейчас возвращался из командировки. Он охотно рассказывал о местных традициях, советовал, как вести себя в той или иной ситуации.

Время от времени, чтоб не упустить интересный кадр, я посматривал в иллюминатор. Увы, облака надежно скрывали землю. Когда же внезапно они рассеялись, внизу лежала бескрайняя, лишенная признаков жизни желто-коричневая пустыня. «Каракумы», - уважительно произнес майор-пограничник. Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков.

- Зачем это вам?

 - Для коллекции. У меня уйма слайдов. Интересно иногда их просматривать, вспоминая, где и что видел.

- Вообще-то из самолета запрещено фотографировать.

- Эту древнюю инструкцию давно пора отменить.

Я стал рассказывать о своих поездках, похвастал, что сделал однажды прекрасный снимок Еревана с высоты нескольких километров. Планировка города так видна, что хоть продавай слайд злодеям-американцам.

Когда поздно вечером самолет приземлился в Душанбе, в салон вошли два милиционера. Они пропустили всех пассажиров, попросив меня задержаться. Один из них бесцеремонно забрал мой фотоаппарат. С полчаса провел в отделении милиции. Потом пришел вежливый молодой человек в штатском,

представился сотрудником КГБ и увел в свой кабинет при аэропорте.

- Где вы работаете и для чего фотографировали?

Я объяснил: приехал по турпутевке, работаю в газете, писать и снимать - моя профессия. Вежливый человек просмотрел документы, повертел редакционное удостоверение. «Ладно, - сказал, - составим протокол, подпишете его и свободны. Но пленку придется-таки засветить».

Сочиненную им бумагу я подписал не читая. Когда же стал засвечивать пленку, гэбешник отвернулся, намекая, чтоб я особенно не старался. Я так и сделал, испортив всего 2-3 кадра. Покончив с формальностями, комитетчик стал простым парнем. Посочувствовал, что не успеваю на последний автобус, подсказал, как добраться на такси до турбазы. «Больше 15 рублей не давайте», - посоветовал на прощанье.

Каким же образом бдительный майор сумел меня заложить? Думаю, отлучившись якобы в туалет, он сказал обо мне экипажу, который, в свою очередь, сообщил земле о летящем в самолете шпионе.

Было лето 1987-го года. Самыми повторяемыми везде словами становились «гласность», «открытость», «отказ от прежних стереотипов». Бедный майор, он или газет не читал, или его мозги были непроходимо забиты средневековыми штампами о сверхбдительности и американской угрозе. А ведь симпатичный был с виду парень.  

Первомай – День международной солидарности трудящихся, и 7 ноября – день свершения (по «новому стилю») Октябрьской революции были в СССР государственными праздниками. В эти даты во всех населенных пунктах проходили парады и демонстрации. После чего народ активно «гулял» два положенных выходных. 8 ноября 1988 года мы пришли с женой в гости к давним приятелям.

- Только что был сюжет по телеку о праздновании в столицах республик. В Риге вместо демонстрации прошел митинг, а потом народное гуляние, - сообщил приятель растерянным тоном.

- Ну, так хорошо это или плохо?

- Что же хорошего? Везде демонстрации, а Рига опять выделывается...

Латыши тогда активней других требовали большей независимости. Речь об отделении от СССР еще не шла, но смущение в умах было уже посеяно. Я ответил приятелю:  

- А, может, они там первыми поняли, насколько нелепы и постыдны подобные демонстрации? В самом деле, что и кому мы демонстрируем? Единство партии и народа? Восхищение наше огромными достижениями? Так знаем уже цену и первому и второму. Почему тысячи людей должны с восторгом на лицах проходить перед Харченко? Кто он такой, кроме как первый секретарь обкома? А другие чиновники на трибунах? Они ли истинные передовые силы нашего времени? Это все из дня вчерашнего – поклонение пред властью.

- А как надо отмечать праздник?

- Не знаю, думать надо. Может и так, как в Риге – народным гуляньем. Есть в этом что-то привлекательное и демократичное.

 - Может быть, может быть, - сказал приятель.  

Этот разговор, записанный когда-то по «свежим следам», привожу в качестве еще одной иллюстрации, показывающей сомнения и настроения, царившие в стране в конце далеких 80-ых.

Творческие командировки – неизбежный атрибут жизни газетчика. Кто-то их любит, кто-то терпит как издержки профессии. Я в любые поездки – по стране, области, городу – ездил всегда охотно.

В армянский Кировакан попал через полгода после декабрьского землетрясения 1988 года. Беда унесла тогда 25 тысяч человеческих жизней, разрушила почти 400 населенных пунктов. Возрождать Армению взялся весь «Союз нерушимый», конкретно Кировакан закрепили за Украиной. Не считаясь с затратами, в раскаленную от солнца долину, где отстраивался город, поездами и КамАЗами стянули огромные человеческие и материальные ресурсы. Распоряжался всем «Укрстрой», - специально созданное в Кировакане строительно-монтажное объединение. Все грузы, приходящие в «Укрстрой», фиксировались управлением производственно-технологической комплектации. С главным диспетчером УПТК, 28-летним Георгием Гаркушей, за три командировочных дня я неплохо сошелся. Жора приехал из Днепропетровска на самостоятельную и ответственную должность, но очень скоро разочаровался в приведшей его сюда идее. «Работы тут валом, - говорил Жора Гаркуша, - но и бесхозяйственности навалом».

Все язвы любимой советской родины проявлялись в Кировакане особенно круто: сложился собственный бюрократический аппарат, процветало воровство на всех уровнях, тысячи мужчин, лишенные женщин, пропивали заработанные немалые деньги, штурмовщина и показуха были видны невооруженным глазом. За пару месяцев до меня в городе побывал Николай Рыжков, председатель Совета Министров СССР. В фундамент одного из домов он вложил табличку «Здесь будет первый дом возрожденного Кировакана». После отъезда главы правительства «дом Рыжкова» стал привилегированным объектом. Куда в первую очередь направлялись строители, бетон, арматура. Побывал на «доме Рыжкова» и я. Кипящий там трудовой накал провинциальному журналисту был представлен как работа по новой технологии.

Об Армении писала в те дни вся центральная пресса. «Правда» рассказала о таком случае: в Ленинакане журналисты посетили новостройку, по всем показателям вышедшую в передовые. Один из газетчиков подошел к свежей  кладке, дотронулся  до неё и с легкостью вытащил из стены несколько кирпичей. Вдохновленный смелостью и правдивостью «Правды» (эра гласности только-только забрезжила), я написал после командировки в Армению большую статью. В ней, конечно, присутствовал и специально подмеченный комсомольский задор добровольцев-строителей, но было и многое из того, о чем поведал земляк-диспетчер Гаркуша. Обязательная тогда цензура не вычеркнула из статьи ни одного слова.

Весной 1989-го, как результат наметившегося потепления  между СССР и США, состоялся совместный двухтысячекилометровый лыжно-санный переход с Чукотки через Берингов пролив на Аляску. В этой советско-американской экспедиции, получившей название «Берингов мост», участвовало 12 спортсменов, по 6 с каждой стороны. Освещать старт в Анадырь (столица Чукотки) из Москвы прибыла солидная группа наших и зарубежных  журналистов. Я оказался единственным представителем периферийной, то бишь запорожской, прессы.

Трехсуточная командировка была насыщена впечатлениями: встречали  прилетевший из Анкориджа (столица Аляски) самолет с посланцами Штатов (впервые после 1948 года, когда полеты через северную границу между двумя государствами прекратились); общался с членами экспедиции и местными жителями - эскимосами; читал, собирая информацию, чукотские газеты. Жили мы в непрезентабельной с виду гостинице, удивившей теплыми номерами и наличием в небогатом ресторанном меню вареных яиц, начиненных красной икрой. Время, напомню, было довольно бедное. Обычное туалетное мыло, к примеру, на «материке» попало в разряд дефицита. Здесь его оказалось валом, поэтому купил сразу 10 кусков, чем дома очень жену порадовал. Тогда же в одном из гастрономов Анадыря услышал фразу «одно первое, два вторых». В стране действовала талонная система продажи алкоголя, жителям Чукотки в течение месяца отпускали не больше одной бутылки ликероводочных изделий первой группы (водка, коньяк) и двух бутылок второй группы (вино). Мы, журналисты, пили водку, которую привезли с собой.  

Самое же серьезное событие случилось на обратном пути в Москву, через 15 минут после того, как наш «ИЛ-62М» взмыл в небо. На высоте 2300 метров один из четырех авиадвигателей отказал. Я сидел возле иллюминатора и видел, как струя топлива, вырвавшись вдруг на волю, стала хлестать на левое крыло самолета. На трех двигателях лайнер 45 минут ходил кругами, сжигая и сбрасывая десятки тонн горючки, наличие которой при экстренной посадке чрезвычайно опасно. Когда сели на аэродроме того же Анадыря, самолет окружили красно-белым кольцом пожарные машины и кареты «скорой». Обошлось без последствий, через сутки с тем же экипажем мы возвратились в Москву. Но эмоции, пережитые на неисправном борту, помню. Их хорошо описал корреспондент «Комсомольской правды» Володя Козин в репортаже «Борт 86449: прошу вынужденную…» («КП» от 7 марта 1989 г.). С Володей в гостинице «Чукотка» жили в одном номере, в самолете сидели рядом. Когда заглох двигатель, успокаивал коллегу рассказом о том, что мне в свое время была предсказана судьба, не связанная с авиакатастрофой. Володя  отшутился: «Сядем удачно, напишу об этом в газете. И твои слова приведу». Не привел. А я не соврал ему. Очень-очень давно девочка-одноклассница по имени Венера, по национальности ассирийка, внимательно рассмотрела мою ладонь, после чего сказала: «Жить будешь долго, но в 50 лет тяжело заболеешь». Пока все сходится: в 49 с хвостиком у меня нашли онкологию, прооперировали. Живу.  

Разбираю домашний архив. За каждой газетной вырезкой - свой сюжет, черты тогдашнего времени. Сотни вырезок «вобрали» всю мою жизнь. Вот публикация четвертьвековой давности из «Комсомольця Запоріжжя» за 7.4.90 г. Название - «Як вчителі взуття ділили». Рубрика - «На жаль, сучасна історія». Первый абзац: «Переді мною невеличкий папірець, подібних якому в Запоріжжі тисячі. Та колись, можливо, створюючи музей історії розвинутого соціалізму кінця двадцятого століття, він перетвориться в унікальний експонат – свідоцтво досягнення у справі приниження людської гідності. Це – талон на утримання однієї пари взуття однією людиною. Талон дали мені як доказ дикого випадку, що трапився 23 березня з педколективом допоміжної школи-інтернату № 2 у приміщенні середньої школи № 60».

Дальше пишу о том, что на фирме «Обувь» директор одной из школ получил 220 пар импортной обуви, чтобы распределить её среди учителей. Но перед этим хотел спрятать 20 пар, в чем его коллеги и уличили. Пишу, как учителя интерната на глазах у детей дрались и ругались с педагогами другой школы.  Как заведующий районного отдела народного образования «отмазывал» директора,  утверждая, что его оболгали, а  сам директор угрожал мне прокуратурой.

Подобные унизительные дикие ситуации происходили в просвещенной стране не так уж редко. Тотальным дефицитом продуктов и самых необходимых товаров (обувь по талонам лишь частный случай) запомнились последние годы жизни СССР людям моего поколения. В январе 91-го в Запорожье пришли автоколонны с гуманитарной помощью сначала из Оберхаузена (Германия), потом из Линца (Австрия). Впервые! Привезли детское питание, одноразовые шприцы, одноразовые хирургические перчатки, другой остродефицитный мединвентарь. Все это у городов-побратимов попросил наш горисполком. Уже по своей инициативе «капиталисты» собрали тысячи пакетов с едой для престарелых и многодетных,  машину игрушек и новой детской одежды. Всю  гуманитарную помощь в Запорожье распределили публично и гласно между теми, кто в ней нуждался.

Но город захлестнула волна эмоций. Людей с обостренным чувством национального достоинства «заграничные подачки» унижали, малоимущие, пусть и гордые, принимали поддержку с чувством неловкости  и сдержанной благодарности. Нашлись среди горожан и просто практичные, потребовавшие своей части гуманитарки за то, что их родителей во время  войны угнали в Германию. Я подробно писал об этом в «Запорозькій Січі», где был тогда замредактора. Вот цитата из репортажа за 23.1.91 г.: «Опасался двух вещей: отечественного позорного столпотворения и смакования австрийцами наших трудностей (предупредили ведь, что будут снимать на фото и видео). Искренне рад, что дважды ошибся. Приглашения были разосланы семьям заранее. Люди подходили, становились в недлинную очередь, без суеты получали посылки.  Кто с улыбкой, кто более сдержанно, благодарили. А вот что сказал доктор Г. Альфезамер, комендант гуманитарной автоколонны: «Наши люди хотят знать, куда конкретно попали вещи, купленные на их деньги. Только для этого мы снимаем, а не с целью унизить вас. Гарантирую, что съемка не имеет отношения  к политике и  пропаганде».  

В тот же период в редакции «ЗапСічі» произошла такая история. Фотокор  газеты Петр Иваненко, вернувшись со съемок, внес в мой кабинет сумку, набитую хорошими и не всегда доступными рыбными консервами. Это было обычной практикой – выпрашивать в колхозах и магазинах, где по работе бывали газетчики, продукты для редакционных сотрудников. В этот раз, кроме консервов, Петя раздобыл две банки растворимого кофе, найти который в продаже было тогда практически невозможно. Консервы он предложил распределить между заведующими отделами, а кофе отдать мне и редактору. Я сказал: раскалывать коллектив нельзя, все продукты нужно разыграть в лотерею. Петя пожал плечами и отнес сумку к редактору, что с ней было дальше, не знаю. Свой авторитет в глазах фотокора я потерял, руководитель, не оценивший желания подчиненного выслужиться, был ему не понятен. Замечу: я недолго проработал в «Запорозькій Січі»,». По причине, скажем так, нравственной несовместимости с её руководителем. То, что он считал нормой, было для  меня аморально. Не считаю нужным вникать в подробности –  через несколько месяцев редактора из газеты убрали, спустя год или два он умер.

Историй, непонятных нынешней молодежи, происходило немало. А потом пришла Независимость. Но это уже тема другой главы.