Мария Евгеньевна, графиня Салиас, прожила у нас в прислугах два года, рассорилась с Марией Федоровной и ушла. Она аристократически грассировала и вместо «л» и «в» произносила «w» (меня она называла «квопуха»), ругалась басистым голосом и была груба и неуживчива, хотя у нее случались минуты добродушия. Она была не очень аккуратна и чистоплотна и считала, что морить тараканов — грех. Нам приходилось вылавливать из супа мелких шестиногих — я называла их «тараканьи дети», — я еще не знала брезгливости.
Бывали и другие напасти, в которых никто не был виноват, — например, долгоносики. Крупы хранились у нас в полотняных мешочках в зеленом железном сундучке на кухне. Там и завелись крошечные черные насекомые с длинным хоботком. Сильно зараженные крупы сразу выбрасывали, а остальные перебирали, высыпая маленькими порциями на клеенку стола в столовой и отделяя ножом или пальцем чистые крупинки от пораженных. Я участвовала в этом уютном занятии вместе со взрослыми, чем гордилась, особенно когда ко мне обращались в сомнительных случаях, — я видела лучше.
Испорченную крупу Мария Федоровна относила на Тверской бульвар. К этому времени пестрота исчезла с аллей и дорожек бульвара и сильно убавилась в начале и конце его. Она сосредоточилась в середине. Там сменяли друг друга белая раковина для оркестра, кафе-мороженое, карусели, душ, чертово колесо (я долго просила разрешения прокатиться на чертовом колесе, наконец Мария Федоровна, одна среди детей, поехала на нем вместе со мной — погибать, так вместе. Когда мы ехали вниз, у меня холодело в желудке. Мария Федоровна говорила об этом маме с улыбкой, намекая, что я испугалась, и не верила, когда я убеждала ее, что мне ничуть не было страшно. Мне действительно не было страшно, меня начало укачивать, и это испортило удовольствие). Там было устроено катанье детей на пони, осликах и верблюдах, а одной зимой были сани, которые очень быстро везли северные олени, забрасывая грязным снегом сидевших в них. Пони и ослики были запряжены в тележки, но имелись и верховые, под седлом. У верблюдов были по бокам ящики с сиденьями, в каждом ящике помещалось четверо детей, и одного усаживали между горбами.
Вот для этих животных мы и приносили крупу с долгоносиками. Когда мы ходили в Зоологический сад, Мария Федоровна говорила, что раскрыла бы все клетки и выпустила всех на волю (я представляла себе последствия, и мне становилось страшно, но я малодушно молчала), а на Тверском бульваре Мария Федоровна остановила и обругала мальчишку, который протянул верблюду кусок хлеба с воткнутым в него гвоздем.
Мария Федоровна хотела, чтобы я ходила в лес, умела плавать и ездить верхом. Поэтому я не каталась в тележках, на верблюде сидела между горбами, но чаще всего ездила в седле на осликах и пони. Мария Федоровна завязала отношения, которые она называла «дружбой», с мужчинами, присматривавшими за животными, и подростками, которые водили их по кругу под уздцы. Они получали от нее мелочь и папиросы и вели пони или ослика, на котором я сидела, бегом. Мне было страшно, я сидела непрочно и боялась упасть, но не могла признаться в этом и потому, что Мария Федоровна презирала трусость, и потому, что мне самой хотелось быть героичной.
На даче Мария Федоровна тоже пользовалась немногими возможностями сделать из меня амазонку. Один раз мы гуляли за Можайским шоссе и попали на гороховое поле. Его охранял сторож, у которого были лошадь и старый дробовик, чтобы объезжать поле и стрелять мелкой дробью с солью или только дробью по ногам мальчишек, ворующих горох. Лошадка у него была смирная. Он охотно посадил меня на нее, когда Мария Федоровна дала ему денег. Я искала доброту в простых людях, и он показался мне добрым. Он извинялся: «У меня только одна стремянка» (стремя). А Мария Федоровна сказала ему: «Отпустите (лошадь) и подхлестните». У меня упало сердце, но сторож взял свою лошадку за уздечку и повел шагом, а я сидела на ее большой круглой спине — когда едешь верхом, не только передвигаешься в пространстве, но чувствуешь, как двигается живое существо, везущее тебя, и видишь, как оно шевелит ушами.
Другой случай был, с точки зрения Марии Федоровны, забавен до пикантности; она любила о нем рассказывать.
Мы с ней поехали в Голицыно к прачке Мешакиной. Голицыно было этапом на пути переселения Марии Федоровны из провинции в Москву. Она жила там некоторое время. Мы с Марией Федоровной проходили мимо двухэтажного деревянного дома, в котором помещалось какое-то учреждение, а перед крыльцом стояли две оседланные лошади и рядом — военный в форме. Мария Федоровна к нему: «Голубчик, прокати ребенка!» Он без возражений посадил меня на прекрасное, новое, скрипящее кавалерийское седло, а Мария Федоровна опять: «Отпусти и подхлестни» (я не знаю, всерьез ли она это говорила, шутила или хотела испытать меня). Он не послушал. Когда мы вернулись к крыльцу, военный осторожно снял меня с седла и отказался от денег. Мария Федоровна стала настаивать, но тут из дома выбежал другой военный, вытянулся в струнку, отдавая честь, перед нашим и начал: «Товарищ командир…» Мария Федоровна-то приняла военного при лошадях за денщика, а у него на воротнике было два ромба — потом я узнала, что это был командир дивизии.
Мама не любила, не понимала цирк, а мы с Марией Федоровной раз в год обязательно ходили в цирк, и я его полюбила. Один раз даже вылезла на арену. Я первый год ходила в школу, а фокусник как раз попросил выйти кого-нибудь, кто умеет писать числа с большим количеством цифр. Я умела, встала со своего места, сказала Марии Федоровне: «Я пойду». И пошла. С места арена казалась маленькой, а оказалась большой; я шла и шла, вытаскивая ноги в ботиках из песка. Мария Федоровна рассказывала, умиляясь, как я, совсем маленькая, шла по арене. Я себя «совсем маленькой» не чувствовала, хотя запрокидывала голову, чтобы видеть лицо фокусника. Я писала какие-то цифры мелом на черной доске, как в школе. Фокус я не поняла, а пребывание на арене, несмотря на то что я некоторое время находилась в центре огромного гудящего круга, не было для меня потрясением; как будто было два цирка, две арены — та, на которую вышла я, и та, на которую я с веселым замиранием сердца смотрела до того и после.
Мария Федоровна очень часто отвечала пословицами или стихотворными цитатами. Она перечитывала классиков, стихи и прозу, и для меня читала вслух куски, мне доступные. Ее отношение к книгам, как и вообще отношение к ним слоя людей, к которому она принадлежала, теперь уже не встречается. Это не было благоговение утонченного читателя с принятой им установленной кем-то, еще более утонченным, иерархией авторов, а был взгляд снизу вверх, ощущение необходимости книги (как необходима кровать, чтобы спать на ней, хотя можно спать и на полу), и была свобода суждения. Я не понимала, что прежняя жизнь Марии Федоровны оборвалась и что в этом ее несчастье, но чувствовала, что она вкладывает свой смысл в стихи, которые любила повторять:
Душно! без счастья и воли,
Ночь бесконечно длинна.
Буря бы грянула, что ли?
Чаша с краями полна!
Грянь над пучиною моря,
В поле, в лесу засвищи,
Чашу вселенского горя
Всю расплещи!..[1]
Но никогда, ни разу она мне не сказала, что променяла бы жизнь со мной на продолжение своей прежней жизни.
Мы с ней полюбили друг друга. Я-то не заметила, как ее полюбила, а Мария Федоровна, наверно, более осознанно восприняла появление у нее нового чувства. Уже после ее смерти ее сестра Елизавета Федоровна рассказывала, что Мария Федоровна сама удивлялась, как это она полюбила ребенка из еврейской семьи, куда пришла со страхом и неприязнью, по нужде. Были ведь у нее воспитанница Таня и воспитанник Андрюша, были внучатые племянники моего возраста, но она их не полюбила.
Елизавета Федоровна говорила, что Мария Федоровна была антисемиткой. Я этого не понимала. Мария Федоровна не любила всех моих родственников, кроме мамы. Был ли то эгоизм? Она как будто ничего для себя не просила, она защищала мои интересы и мамины: для нее была невыносима мамина беспредельная доброта.
Свободное копирование
