Часто, когда мне кричали «Подъем!» в шесть часов утра, а я был до этого в койке всего пять или десять минут, мне хотелось сдаться прямо сейчас, броситься с кулаками на дверь и кричать, умолять, чтобы позвали Сидорова, и тогда я скажу ему все – все, что угодно, подпишусь подо всем, приму любое унижение – лишь бы закрыть глаза и исчезнуть из этого мира на несколько часов абсолютного покоя.
Но вот пришла вторая половина дня субботы, Сидоров собрал свои вещи в портфель, и перед тем, как стемнело, позвонил своей жене, сказав, что отбывает домой на выходные. Можете ли вы представить себе, что услышанное означало для меня? Когда он выходил из кабинета, мне прямо-таки хотелось встать и склониться перед ним в благодарности. Вернувшись в свою камеру, я сразу съел весь свой холодный суп, все до остатка, словно в ознаменование праздника. Позже, когда принесли кашу и чай, в шесть тридцать, я тоже вылизал все до крошки, смакуя каждую ложку и разговаривая сам с собой в попытках заполнить чем-то оставшееся до десяти вечера время, когда мне позволят – я был в этом уверен, ведь Сидоров уехал на выходные – забраться под одеяло (держа руки поверх него, разумеется) и спать. И спать.
У себя в голове я начал слышать звуки музыки. Приятную мелодию, наподобие вальса. Эти звуки доносились со стороны окна. Некоторое время я гадал, действительно ли я слышу музыку, или мне это только кажется. Но, когда я сделал пару шагов к столу в конце своей мрачной черной камеры, остановился и прислушался, то понял, что музыка действительно доносится с улицы. Она слышалась достаточно отчетливо. Я мог различить голоса, нечетко, крики и смех, а также звук, который было невозможно ни с чем спутать – ритмический, скрежещущий, так мне знакомый (ведь многие годы я сам извлекал его своими ногами) – звук коньков, скользящих по льду! Где-то неподалеку находился открытый каток, с музыкой. Где-то прямо рядом с тюрьмой. Я мог видеть его в своем воображении. Многие годы спустя я даже вполне убежденно говорил своему другу, что я, и правда, видел этот каток – что я умудрился подпрыгнуть, достать руками до подоконника и, подтянувшись, изловчиться и взглянуть сквозь щель под навесом, оставленную каким-то инженером-неудачником по тюремным навесам, на катающихся на льду людей.
В действительности же произошло следующее: я высчитал секунды между тем, как охранник открывал дверной глазок, стоя неподвижно перед дверью и смотря вперед, а затем начал, про себя, отсчет. «И раз, и два»… Продолжая считать, и изо всех сил сдерживая дыхание, я встал на кровать, присел (я был слишком слаб от недостаточного питания и отсутствия отдыха), подпрыгнул так высоко, как только мог, схватился за оконную раму, подтянулся («и двенадцать, и тринадцать, и четырнадцать»), оттолкнулся ногой от стены, чтобы вскарабкаться выше, будучи осторожным, чтобы не наступить на шаткий стол, извиваясь, подтянулся, ухватил, как мне показалось, некоторый свет извне, поднырнул головой, втянул в себя воздух для еще одной последней попытки («и тридцать один, и тридцать два»), из последних сил подтянулся вновь, насколько возможно выше, понял, что увидеть каток поверх перегородки не представляется возможным, задержался на мгновение, слушая эту изумительную музыку (я всегда любил музыку, но в тот момент я любил ее как Бога, как Мери Катто, как великолепное блюдо из жареной курицы с зеленым горошком, как сон), продолжил наслаждаться ей так долго, как мог осмелиться («и сорок пять, и сорок шесть»), а затем упал на пол, сдерживая дыхание, чтобы охранник не увидел, как тяжело подымается моя грудь – в тот момент, как глазок открылся на счет «пятьдесят один». Я стоял перед дверью, будучи все так же неподвижен и глядя вперед, а сердце в моей груди стучало, подобно огромному гулкому барабану.
Я помню, что вальсировал по камере вперед-назад до самого отбоя. Хотя я был настолько утомлен, что мои глаза болели, а дыхание стало неглубоким и прерывистым, состояние моего духа было наилучшим за все это время пребывания в Лефортово, потому что я знал, что скоро мне дадут заснуть – если только Сидоров не играет со мной, намереваясь снова вызвать на допрос в половине десятого. И вот так вот я танцевал и катался по льду в камере под музыку. Оторванные подошвы ботинок шлепали по асфальтовому полу, а я держал Мери в своих объятиях, и мы кружились и кружились по бальной зале в отеле «Метрополь». Глазок открывался ритмично, каждую минуту. Я продолжал танцевать. Отворачиваясь в танце от двери, я закрывал глаза, чтобы уменьшить боль, пытаясь угадать, как долго еще ждать десятичасового отбоя. Когда, как мне показалось, время приблизилось к девяти, у меня возникло ужасное предчувствие, что Сидоров опять, несмотря ни на что, придет и украдет у меня мой сон. Я с усилием зажмурил глаза, а потом снова танцевал и танцевал, иногда ударяясь о стены, мыча мелодию себе под нос, на пределе своего дыхания. Я держал Мери очень близко, шепча ей, что люблю ее. Спустя какое-то время я понял, что минуло девять часов, потом половина десятого. Я знал, что на дежурстве в этот вечер находился весьма сносный охранник. Чувствуя, как тюрьма погружается в сон, я решился попробовать. Я присел на койку и прислонился к стене, что было против правил. Глазок открылся, но задвижка оставалась закрытой. Если бы охранник собирался кричать и угрожать мне, он открыл бы задвижку. Я вытянулся на койке поверх одеяла, продолжая держать глаза открытыми. Глазок открылся, но задвижка оставалась на месте. Я натянул на себя одеяло, держа руки поверх его, а глаза широко открытыми. Глазок открылся, задвижка оставалась на месте. Я закрыл глаза, слушая, как вновь откроется глазок, но я этого так и не услышал. Я не видел никаких снов. Не слышал никакой музыки. Я провалился в тысячекилометровую пропасть полного небытия, уносящего меня прочь из реальности. Не приятного благодарственного отдыха, не облегчения, не мира. Ничего, в чем была бы хоть капля сознательного. Ничего, что я мог бы запомнить. Забвение.
