Самое тяжкое наказание по училищу, нечто вроде тамошней "смертной казни", было исключение из училища. На нашем воспитанническом языке мы называли это дело гораздо проще и ближе: мы говорили "выгнали", "выгоняют", "выгонят" такого-то -- и действительно, это выражало то, что в самом деле было, а не то, что так мило и невинно обозначает фарисейски-канцелярское "исключили". Что за проклятая, что за сумасбродная это была система "выгонянья" того, кто проштрафился, по понятию начальства, очень тяжко! Но ведь воспитательные заведения на то и существуют, чтоб развивать и воспитывать (на что же иначе и "воспитатели"?), поправлять и возвышать, а не на то, чтоб только радоваться на образцы совершенства, премудрости и знания. Начальствам не приходит в голову, что если уже надо делать непременно выбор между теми, кого крепко сохранять у себя и с кем расстаться, то уж, конечно, их обязанность раньше всего -- ни за что не выпускать вон, ни за что на свете не "выгонять" тех, кто "худо учится", кто "мало способен", кто "худо ведет себя". Во-первых, сто тысяч раз уже оказывалось на деле, что так называемые "худо учащиеся", "худо ведущие себя" -- они-то потом и выходили самыми даровитыми, самыми способными, самыми полезными людьми, иногда истинными историческими личностями и деятелями, -- но этого никогда не случалось с теми посредственными тупицами, которые так нравятся высшему начальству и по своему учению, и по своему поведению, которые обыкновенно получают все награды, все поощрения, все медали и чаще всех остальных красуются на "золотых досках". Во-вторых же, пускай мальчик или юноша и в самом Деле худо учится и худо "ведет себя". Так что ж! Лучше выпустить вон из училища кого угодно, самых лучших, самых способных, самых талантливых -- те и без вас найдут свою дорогу и добьются того, к чему влечет их натура. Ваше дело -- помогать слабым, облегчать работу малоспособным, преподавать им самые верные и надежные способы учения и образования. А то--"выгнать! выгнать!" Как это легко, но как это тоже и безумно! После этого недостает только еще того, чтоб ортопедические заведения именно прогоняли от себя прочь горбатых и кривобоких, глазные лечебницы -- кривых, косых и слепых, больницы -- страдающих горячкой и тифом. Чистый сумасшедший дом!
Я помню, в числе "выгнанных" в мое время был один граф Толстой, красавец, молодец, лихой, славный мальчик. И за что его "выгнали"? За то, что он украл у товарищей сначала несколько карандашей, книжек, бумаги, потом никому ни на что не нужных медных жетонов от игры "ломбер" (и на что понадобилось которому-то нашему мальчику привезти из родительского дома в училище!), наконец, украл у кого-то из нас два серебряных рубля, которые спустил потом, когда начались розыски, в трубу ватерклозета. Но их оттуда, конечно, легко достали: труба была с загибающимся вверх коленом. У нас не посмотрели на то, что граф этот был богат, что отец давал ему денег целую кучу, что у него были давно уже у самого часы, что таких жетонов он мог бы сейчас достать себе, не кравши, хоть целый сундук, значит, эти кражи его были только какою-то странностью, временным детским уродством, болезнью -- нет, ничего этого у нас не подумали и не поняли, и красавчика графа Толстого -- "выгнали"! Зачем? На что? Никто не справлялся об этом из высших, зато сколько спрашивали и толковали между собою мы! Графа Толстого увели из нашего класса, а что дело кончится плохо, мы это знали уже наперед из того, что директор Пошман не кричал и не бранил графа -- это всегда был самый дурной знак. Его, значит, так-таки прямо повели в училищный лазарет, всегдашнее место "предварительного заключения" перед тем, что "выгонят". С того дня мы графа Толстого так никогда больше и не видали. Много лет спустя, правда, мы слыхали, что он сделался великим франтом и мотом, разъезжает по Невскому на великолепных рысаках, на санях, выложенных слоновою костью и перламутром, с полостью из меха каких-то драгоценных зверей, живет с знаменитой петербургской красавицей, актрисой Михайловского театра Дегранж, но все это легко могло совершиться и без "выгнания" из училища, примеров столько. А все-таки ничего худого о нем никогда мы не слыхали, и все-таки "выгонять" его из училища не надо было. Пусть бы нас спросили, мы наверное сказали бы: "Не надо, не надо"! Ведь суд товарищей наверное всегда справедливее, дальнозорче и глубже, чем суд самого превосходного, самого "умного" и самого "опытного" начальства. У отроков и юношей чувство справедливости еще ничем не затемнено и не загромождено.
Те наказания, которыми распоряжались сами "воспитатели", были гораздо кротче и милее, но столько же нелепы. То нас лишали последнего блюда, то и вовсе ничего не давали есть за обедом или ужином, а то еще нас выставляли "к столбу". В те времена еще не приходило в голову начальствам, что человек может шалить и делать разные глупости, а есть все-таки должен, тем более что наши обеды были вовсе не так богаты и обильны, чтоб из них можно было что-нибудь убавлять. А те, кого ставили "к столбу" (или, точнее, просто к стене, потому что в столовой, где эта мера практиковалась, никаких столбов не было) ничуть не предавались ни раскаянию, ни каким другим печальным размышлениям: они только с внутренней досадой на" "мучителей" поглядывали по сторонам и ждали, скоро ли обед кончится, -- вот и все! Стоило ли после этого и выдумывать-то все такие глупости?
