В конце мая я отправил просьбу о принятии меня государем. В течение четырех или пяти дней я не получал ответа. Вместо того мне стали передавать, что министр Маклаков усиленно настраивает царя против Думы и уверяет его; что председатель Думы явится к нему с необыкновенными требованиями, чуть ли не с ультиматумом. Слухи эти нашли себе отражение и в Москве, и приехавший оттуда молодой Юсупов рассказывал, что там говорят, будто председатель Думы стал во главе революционного движения, вопреки желанию правительства создал особый комитет «Comité du salut public» по образцу французской революции (так, очевидно, понимали учреждение Особого Совещания).
Наконец, государь назначил день приема: это было 30 мая. Когда я вошел в кабинет, я застал государя взволнованным и бледным и невольно вспомнил то, что мне передавали про интриги Маклакова. Надо было сразу рассеять подозрения.
— Ваше величество, — начал я, — я пришел к вам не с какими-нибудь требованиями и не с ультиматумом…
— Почему вы говорите про ультиматум?.. Какой ультиматум?..
— Ваше величество, я имею сведения, что вам изобразили меня очень опасным человеком, говорили, что я приду не с докладом, а с требованиями. Вам даже советовали меня не принимать вовсе.
— Кто это вам говорил, и на кого вы намекаете, что меня настраивают против вас?
— Ваше величество, быть может, эго сплетня, но слухи настолько основательны и из таких внушающих мне доверие источников, что я решился это вам доложить. Вам говорил так про меня министр внутренних дел Маклаков. Государь, у меня нет к вам делового доклада по Думе: я явился к вам говорить об общих делах, пришел исповедываться, как сын к отцу, чтобы передать всю правду, какую я знаю. Прикажете ли мне говорить?
— Говорите.
Государь повернулся и во время доклада пристально смотрел мне в глаза, по-видимому, испытывая меня. Я также не спускал с него глаз. Я докладывал обо всем, что наболело и накипело за это время: о порядках артиллерийского ведомства, о ничтожном производстве военных заводов, о том, что во главе большинства заводов стоят немцы, о беспорядках в Москве, о положении армии, которая самоотверженно умирает на фронте и которую предают в тылу люди, ведающие боевым снабжением, о гадостях и интригах министра Маклакова и о многом другом. В связи с делом Мясоедова я передал о возбуждении против Сухомлинова, которого ненавидят на фронте и в тылу и считают сообщником Мясоедова. Я старался выяснить и доказать, что Сухомлинов, Маклаков, Саблер и Щегловитов совершенно нетерпимы, что в. к. Сергей Михайлович должен непременно уйти, иначе раздражение против артиллерийского ведомства обрушится на голову одного из членов царской семьи, а косвенно и на всю царскую семью, — словом, говорил все, о чем знал и о чем нужно было знать государю.
Доклад продолжался более часу, и государь за это время не выкурил ни одной папироски, что являлось признаком его внимательности. Под конец доклада он оперся локтями о стол и сидел, закрыв лицо руками.
Я окончил, а он все сидел в той же позе.
— Отчего вы встали?..
— Ваше величество, я окончил, я все сказал.
Государь тоже встал, взял мою руку в свои обе руки и, смотря мне прямо в глаза своими влажными добрыми глазами, стал крепко жать руку и сказал:
— Благодарю вас за ваш прямой, искренний и смелый доклад.
Я низко поклонился, чувствуя, что к горлу подступают слезы. Государь, по-видимому, был тоже взволнован и, произнеся свои последние слова, еще раз пожал руку и быстро вышел в другую дверь, плохо скрывая свое волнение.
Причины волнения государя во время этого доклада я узнал гораздо позже — в дни революции, когда был вызван для дачи показания в верховную комиссию[1],которая хотела во что бы то ни стало найти криминал в действиях бывшего царя. Я говорил в течение пяти часов подряд, показывая, что криминала в действиях царя не было, а была только неправильная и путаная политика, пагубная для страны, но отнюдь не преднамеренное желание вреда стране.
Когда я окончил, ко мне подошел сенатор Таганцев и сказал:
— Теперь вы окончили, так вот прочтите эту бумагу.
Бумага была помечена маем 1915 г., числа не помню, и соответствовала времени, когда я был вызван в Ставку после львовских торжеств.
Министр Маклаков доносил:
«Всеподданнейше доношу вашему императорскому величеству. Неоднократно я имел счастье указывать вашему величеству, что Гос. Дума и ее председатель, где только возможно, стремятся превысить свою власть и значение в государстве и, ища популярности, стремятся умалить власть вашего императорского величества. Имею честь обратить ваше внимание на поведение председателя Гос. Думы после вашего отъезда из города Львова. Председатель Думы принял торжественное чествование галичан и, воспользовавшись отъездом государя императора, держал себя, как бы глава российского государства.
«Обращая на вышеизложенное внимание вашего величества, прошу вспомнить, что я неоднократно указывал вашему величеству на необходимость уменьшения прав Гос. Думы и на сведение ее на степень законосовещательного учреждения». (Привожу по памяти, не текстуально.)
Прочитав бумагу, я протянул ее Таганцеву со словами:
— Что же тут удивительного? Обычный пасквиль министра внутренних дел.
— Прочитайте, что написано на обратной стороне, — сказал Таганцев.
На другой стороне рукой императора была написано:
«Действительно, время настало сократить Гос. Думу. Интересно, как будут при этом себя чувствовать гг. Родзянки и К0».
По числам эта пометка совпадала с тем временем, когда государь шел навстречу работе Думы и общественных организаций и обсуждал вместе со мною проект создания Особого Совещания по обороне.
Вскоре после моего доклада Маклаков был уволен. Это было встречено с большим удовлетворением. Вместо Маклакова был назначен Н. Б. Щербатов[2], вполне чистый, незапятнанный человек.
В дополнение к докладу я отправил государю письмо, в котором еще раз доказывал, что необходимо удалить Сухомлинова и ускорить созыв Думы. Я не скрывал, что заседания Думы будут бурные, что правительство будут жестоко критиковать, но все-таки лучше, если это произойдет в стенах Думы, чем на улице.
Письмо ли это или что другое было последним толчком, но Сухомлинов, наконец, был отстранен, а вскоре на его место был назначен генерал Поливанов[3], пользовавшийся симпатиями в Думе и в общественных кругах. Вскоре после удаления Сухомлинова над ним была учреждена верховная следственная комиссия под председательством члена Гос. Совета Петрова[4] при участии двух членов Думы (В. Бобринского[5] и Варун-Секрета[6]) и двух членов Гос. Совета. Комиссия после долгих месяцев разбирательства и исследования признала Сухомлинова виновным в лихоимстве и в государственной измене. Несмотря на это, Сухомлинов долгое время не был предаваем суду и не только находился на свободе, но носил генерал-адъютантские погоны и даже сохранял право посещений заседаний Гос. Совета.
Свободное копирование
