К тому же времени относятся следующие обстоятельства. Великая княгиня Елизавета Феодоровна[1],сестра императрицы, возбудила ходатайство об учреждении первых веков христианства общества дьяконисс. Эти общины полумонашеские имели в древние времена целью молитвенные собрания, устройство общежитий с приютами при них, устройство приютов для детей и богаделен, а также уход за больными и калеками. Дело это было на рассмотрении синода приблизительно одновременно с инцидентом по вопросу о рукоположении Распутина в иереи. В заседании синода по этому вопросу возникли ожесточенные прения. Душою оппозиции ходатайству великой княгини оказался тот же Гермоген. Возражая по существу ходатайства, он доказывал, что учреждение общин дьяконисс противоречило бы каноническим правилам, ибо такие общины первых веков христианства были уничтожены постановлением одного из вселенских соборов.
Одновременно с предложением великой княгини Саблер, видя, что синод неумолим в вопросе о рукоположении Распутина, придумал новую комбинацию.
Он предложил возвести в сан епископа викарного каргопольского некоего архимандрита Варнаву[2], сторонника Саблера и Распутина, малообразованного монаха, бывшего до пострижения своего простым огородником. Саблер рассчитывал, что этот послушный обер-прокурору епископ исполнит его волю и рукоположит Распутина в священнический сан. Надо отдать справедливость синоду: он и против этого восстал единодушно и ответил отказом. Но Саблер не смутился. Он объяснил иерархам, что лично он тут не при чем и что это — воля лиц, повыше его стоявших, и синод заколебался. Первоприсутствующий в синоде петербургский митрополит Антоний был так потрясен этой интригой, что после заседания слег в постель и проболел всю зиму, не принимая участия в заседаниях синода. В конце концов, Саблер уломал-таки большинство членов синода: под председательством епископа Сергия финляндского[3], который замещал митрополита Антония, вопрос о возведении Варнавы в епископы был разрешен большинством голосов в утвердительном смысле. Епископ Гермоген остался верен себе; он не унимался, громя и обер-прокурора и малодушных членов синода и, наконец, вызывающе покинул заседание, заявив, что не желает принимать никакого участия в этом нечестивом деле и грозя участникам постановления церковной анафемой за отсутствие в них ревности к достоинству православной церкви. По странной игре судьбы все эти интриги совпали по времени. Результат обличительной речи епископа Гермогена был совсем неожиданный: последовало высочайшее повеление, безотлагательно приказывавшее ему вернуться в свою епархию с исключением из числа членов синода. Одновременно был выслан из столицы и иеромонах Илиодор, бывший совершенно не при чем в решении синода. Этот остракизм в отношении двух ярых врагов старца ясно показывает, кто руководил этим действием и кто мстил и устранял со своего пути противников.
Распутин с образовавшимся уже тогда кружком начал проявлять себя. Однако, строптивый владыка Гермоген отказался подчиниться постигшей его опале. Он написал государю горячее искреннее письмо, умоляя его вырвать выросшие вокруг трона плевелы, доказывая силою неопровержимых доводов все малодушие синода и всю кривду возникшего гнусного дела. Всей мощью своего красноречия он молил императора поберечь себя, наследника и всю царскую семью от того ужасного вреда, который им приносится, требовал суда епископов над собой, который только и может по каноническим правилам отстранить его от участия в синоде. Письмо это осталось без ответа, но обер-прокурор Саблер уведомил епископа Гермогена, что за ослушание царскому приказу он ссылается на покой в Жировецкий монастырь и, если не уйдет туда добровольно, то будет выслан силой. Владыка серьезно заболел, но оправившись, смирился, подчинился приказу и добровольно отправился в ссылку.
Иеромонах Илиодор, однако, иначе использовал вою высылку, подняв по этому поводу шумиху вокруг своего имени. Он помещал, где мог, откровенные интервью, прямо указывая на Распутина, как на инициатора и вдохновителя всего происшедшего. Затем он таинственно исчез, отправившись в Саратов пешком, корреспонденты гнались за ним по пятам, описывая, то путешествие, превратившееся, таким образом, в триумфальное шествие. В конце концов, Илиодор был арестован и водворен в предназначенное ему место ссылки. Общественный скандал получился изрядный, выражения сочувствий летели к епископу Гермогену о всех сторон, и возмущение было всеобщее. Я помню хорошо, как член Г. Думы В. М. Пуришкевич[4] в то время пришел ко мне в кабинет в возбужденном состоянии и с ужасом и тоской в голосе говорил мне: «Куда мы идем? Последний оплот наш стараются разрушить — св. православную церковь. Была революция, посягавшая на верховную власть, хотели поколебать ее авторитет и опрокинуть ее, — но это не удалось. Армия оказалась верной долгу, — и ее явно пропагандируют. В довершение темные силы взялись за последнюю надежду России, за церковь. И ужаснее всего то, что это сак бы исходит с высоты престола царского. Какой-то проходимец, хлыст, грязный неграмотный мужик играет святителями нашими. В какую пропасть нас ведут? Боже мой! Я хочу пожертвовать собой и убить эту гадину, Распутина»… А ведь Пуришкевич принадлежал к крайне правому крылу Думы. Но он был честный, убежденный человек, чуждый карьеризма и искательства, и горячий патриот. Насилу удалось мне успокоить взволнованного депутата, убедив его, что не все пропало, что Дума еще может сказать свое слово и, быть может, верховная власть внемлет голосу народных избранников.
Характерно при этом, что император Николай II лично ничего не имел против сосланного владыки. Последний, по прибытии на свое новое местожительство, прислал ко мне своего секретаря с письмом, в котором призывал меня к исполнению моего долга в том отношении, чтобы я раскрыл всю правду царю и со своей стороны предостерег его величество от надвигающейся опасности.
В одном из ближайших моих всеподданнейших докладов я доложил всю подноготную инцидента в св. синоде и просил смягчить участь невинно пострадавшего владыки. Государь ответил мне буквально следующее: «Я ничего не имею против епископа Гермогена. Считаю его честным, правдивым архипастырем и прямодушным человеком, способным стойко и бесстрашно отстаивать правду и непоколебимым в служении истине и достоинству православной церкви. Он будет скоро возвращен. Но я не мог не подвергнуть его наказанию, так как он открыто отказался подчиниться моему повелению».
Но прощения все же не последовало. Вероятно, иные воздействия оказались сильнее и поколебали слабую волю императора.
Для расследования дела Илиодора государем был послан в Царицын флигель-адъютант Мандрыка[5]. Попутно он узнал многое и о преступной деятельности Распутина. Вернувшись в Петербург, Мандрыка, как честный человек, решил довести обо всем до сведения; государя и в присутствии императрицы, сильно волнуясь (он так волновался, что ему сделалось дурно, и государь сам приносил ему стакан воды), рассказал, что он; узнал о хлыстовской деятельности Распутина в Царицыне. Эго подтверждает, что в сущности государь не был в неведении относительно Распутина.
Общественная совесть была возмущена и требовала правды. В печати появились мельчайшие подробности этого дела. Газеты платили большие штрафы в цензуру, но все же статьи свои помещали. И в самом деле, с какой бы стороны ни подходить к этому делу, правда все же останется на стороне Гермогена. Какое преступление совершил он в сущности, что навлек столь жестокую кару? Как человек без страха и упрека, он считал долгом высказаться прямо и честно; согласно велению своей пастырской совести он, смело и не боясь никаких возмездий, боролся за правое дело, отстаивая высокое достоинство церкви. Где же состав его преступления? И все же он пал в угоду низких проходимцев.
Вот какое могучее влияние уже тогда, в конце 1911 г., имел Распутин и его кружок. Могло ли русское общество оставаться спокойным, равнодушным зрителем происходящего? Но кто же боролся против развивающегося зла?
Свободное копирование
