Мы стояли в оном до половины октября месяца. Между тем великий Суворов взял приступом сильные укрепления Праги и принудил Варшаву к сдаче. А генерал-поручик Ферзен, отряженный от него с корпусом войск, разбил главного польского вождя Костюшку и взял самого его в плен. При этом немало участвовал старший брат мой, который послан был с донесением о том к императрице, награжден был за то орденом св. Георгия 4-го класса и чином полковника.
Сим пресеклись все беспокойства в Польше, и приступлено было к разделу сего государства между Россией, Австрией и Пруссией.
За все сии дела награжден я был орденом св. Владимира 4-й степени, и сие было некоторым образом противно принятому порядку в награждениях: мне после старшего ордена дали младший.
Наконец, вступили мы на зимние квартиры в Вильну. Театры, балы, общественные собрания занимали нас в свободное от службы время. Жители Вильны возобновили знакомство с нами, как бы ничего не было. Женщины, по врожденной их склонности, были весьма к нам снисходительны, а мужчины гостеприимны. Сражавшиеся против меня любили со мною разговаривать о прошедших военных происшествиях, рассказывать, какие они брали против меня меры, причем не оставляли они осыпать меня похвалами. Можно бы при сем сказать: таково-то непостоянство рода человеческого: что сегодня ненавидят, то завтра любят. Но нет, это есть отличительная черта характера поляков. Они всегда нас ненавидели, ненавидят и будут ненавидеть; одни только особенные и неожидаемые перевороты в религии и в образе правления могут истребить сию ненависть. Многие называют то подлостью и низостью в поляках, что они при малейшей для них надежде оказывают всю ненависть и презрение к русским. Но едва скроется луч ее, как становятся к ним почтительны, ласковы и учтивы до унижения. Но я скажу на все, что это есть естественное следствие состояния народа, в котором он находится. Как им не ненавидеть лишивших их отечества и как не унижаться притом перед ними, когда многие из их соотечественников за твердость, непреклонность характера и за привязанность к своим правам погибли без пользы.
С наступлением зимы захотелось мне повидаться с моими родителями и братьями; для того и послал я к фельдцейхмейстеру и любимцу Екатерины II князю Зубову просьбу от увольнении меня в отпуск. Позволение на то получил и вместе с повелением сдать мою роту другому капитану, потому что я переведен уже был в конную артиллерию и назначен к новому ее формированию. Хотя известно было всем, что князь Зубов для сего предприятия желал иметь самых лучших и отличных офицеров, но мне весьма прискорбно было расстаться с храбрыми товарищами роты моей, столько лет в двух войнах честно со мною служивших. Едва мог я упросить нашего начальника артиллерии генерал-майора Челищева, чтобы он позволил мне для нового назначения взять с собою двух унтер-офицеров и шесть человек бомбардиров моей роты.
И так оставил я Польшу, Вильну и начальника моего генерал-поручика Кнорринга, о котором могу сказать, что он был человек с довольным просвещением, имел многие сведения по ученой части, потребные для генерала, а наипаче по части квартирмейстерской. Он довольно неустрашим, но робок в ответственности пред начальством, что заставляло его иногда быть нерешительным.
Прибыв в Петербург, нашел я отца своего обремененным многими должностями. Он исправлял должность генерал-инженера по всей России, председательствовал в канцелярии артиллерийской, был членом военной коллегии и присутствовал в Сенате по Межевому департаменту, сверх того имел еще многие особые поручения.
Свободное копирование
