10 октября
Вечером меня и Шлойме пригласили в слесарную послушать патефон, который охранники дали отремонтировать. Там было несколько лагерников и Бжецкий. Среди вещей уничтоженных людей оказалось несколько советских пластинок, их и проигрывали. Если бы нас накрыли, избили бы до смерти. Но такова жизнь в лагере — ты всегда на грани смерти. Кузнец Рейман выпекал оладьи из настоящей муки и посыпал их сахаром.
— Откуда вы взяли муку и сахар? — удивился Шлойме.
— Во втором лагере. Среди отобранных вещей обреченных попадаются продукты. Нам иногда удается немного припрятать для себя.
Бжецкий потеснился и пригласил меня и Шлойме сесть.
— Кушайте, — сказал он, пододвигая к нам тарелку с оладьями.
— Спасибо, я не могу, — отказался Шлойме.
— А из чего, думаете, готовят обед, который нам дают? Из этих же продуктов. Других продуктов они на нас не расходуют.
— Казенный обед — другое дело. Может, вы и правы, но мы не привыкли, поэтому неприятно, извините.
Чтобы покончить с этим тяжелым разговором, я стал рассказывать о разных пластинках, которые когда-то мне пришлось слушать. Бжецкий несколько раз пытался завести о чем-то разговор, но беседа не клеилась. В конце концов он мигнул кузнецу, чтобы тот отнес патефон в другую мастерскую, находившуюся в соседней комнате. Рейман взял патефон, и все пошли за ним.
— Саша, пойдем, — сказал Шлойме.
— Он сейчас подойдет, — ответил за меня Бжецкий.
Я заметил, что в слесарной мастерской только он стоит и все время смотрит в окно. «Значит, и капо тоже боится», — подумал я.
— Я хочу с вами поговорить, — начал Бжецкий. — Вы, вероятно, догадываетесь, о чем.
— Почему вы думаете, что я догадываюсь?
— Чего вы так боитесь?
— К сожалению, — сказал я, — нам трудно договориться. Я не понимаю ни по-еврейски, ни по-польски.
— С Люкой вы все-таки договариваетесь. Так что это препятствие отпадает. Я понимаю по-русски. Разговариваю плохо, но если захотите, то поймете меня.
— Почему бы мне не хотеть? И вообще, что означают ваши уколы?
— Прошу вас, не перебивайте. Выслушайте меня, потом ответите. За последнее время в лагере что-то происходит. Люди стали беспокойные.
— Им есть отчего беспокоиться.
— Да, но до вашего прибытия это не было заметно в такой мере. Ясно, вы что-то готовите. Я скажу вам проще: вы готовите побег.
— Обвинить легче всего. Какие у вас доказательства?
— Вы это делаете очень осторожно, избегаете общества, мало говорите с людьми. Вы проводите время с Люкой. Люка — хорошая ширма. Несколько дней назад вы бросили в бараке фразу: «О себе мы сами должны позаботиться». Потом эту фразу повторяли во всех уголках лагеря. Если бы я захотел, то только за эти слова вас бы уже не было на свете, но вы видите, что я никому ничего не сказал. Я знаю, вы считаете меня низким человеком. Не буду сейчас оправдываться перед вами. Хочу только сказать, что я знаю всё. Вы почти ни с кем не разговариваете. Вместо вас говорит маленький Шлойме, умный парень. Вы спите рядом и имеете возможность обо всем договориться. Я обо всем догадался, но вас не выдал и, как видите, не собираюсь этого делать.
— Продолжайте, я вас слушаю, — сказал я, когда Бжецкий ненадолго умолк.
— Саша, — продолжал Бжецкий, — я вам предлагаю включить меня в дело. Вместе мы проведем операцию гораздо легче и удачнее. Мы, капо, имеем возможность в часы работы свободно передвигаться по лагерям, кроме третьего. Мы можем поговорить с кем надо, не навлекая подозрения. Вы подумайте, насколько мы можем быть полезны вам. Вы спросите, почему я вам это предлагаю? Очень просто. Потому что не верю немцу. Когда наступит момент ликвидации лагеря, мы будем стоять в одном ряду с вами. С нами покончат, как и с вами, это ясно.
— Хорошо, что вы это понимаете, — согласился я. — Но почему вы обращаетесь именно ко мне?
— Потому что вы руководите этим делом. Вы ведь видите, что я это знаю. Зачем время тратить зря? Мы хотим вам помочь, мы хотим идти с вами.
— Кто это мы?
— Я и капо Геник.
— А Шмидт?
— Он может донести.
Я часто присматривался к Бжецкому. Пиджак расстегнут, кепи набекрень, глаз с прищуром, ходит хозяи-ном повсюду, всегда с нагайкой в руке, позволяет себе бить лагерников. Если девушка понравится ему, он ей спуску не дает, пока та не уступит. Но ни разу не слышал я, чтобы он доносил немцам.
— Скажите, — спросил я его, — вы могли бы убить немца?
Бжецкий ответил не сразу.
— Если бы это нужно было для дела — да.
— А так просто, без всякой необходимости вот так, как они убивают сотни тысяч наших сестер и братьев, — вы могли бы?
Он немного подумал.
— Трудно сказать. Я об этом не думал. Ну, пора спать, спокойной ночи!
На этом наш разговор закончился, и он ушел.
Что и говорить, капо были бы нам полезны. Но можно ли им доверять? Бжецкий задумался, когда я ему задал вопрос, убил ли бы он немца. Предатель ответил бы сразу, что на все готов. А далее, черт его знает, что он думает. Трудно залезть в чужую душу. Нужно посоветоваться с Лейтманом.
