П е р в ы е в о с п о м и н а н и я
Самое-самое первое мое воспоминание относится к войне. Меня спешно одевают, закутывают, заматывают с головой, как девчонку какую-то, и на руках, бегом несут куда-то. Наверное, плачут и воют, иначе почему бы это я запомнил. Огромная, невероятно большая комната, другого конца, может быть, и не видно. Людей полно. Стоят толпами, прижимаясь друг к другу, все замотанные, с вещами. Некоторые сидят на стульях. А иные лежат на каких-то маленьких кроватках. Но у меня такой нет. И стула нет, мы стоим. Сколько нас – я не знаю, помню только маму и себя, но есть еще кто-то. Наверное, сестры. Самое поразительное и притягательное – это яма. Большая темная яма, и мама все время боится, что я в эту яму упаду.
В году 1965 я приехал в Москву поступать в МГУ, как-то попал на станцию метро «Маяковская», сразу узнал и обомлел – это и была та самая огромная комната, а яма – туннель для вагонов метро. Стульев и раскладушек не было, все остальное – ровно как помню. Когда же это могло быть? Бомбежка, бомбоубежище, осень сорок первого года, мне чуть больше года. Не бывает? Ну значит, не было. Я же не могу доказать.
Но скажут тут (едва ли найдется другое место для этого), что истины личного восприятия – самые из всех близкие и главные для человека. Ясно, что дважды два – четыре, но не верю, что кто-нибудь согласится за это умереть. Зачем за это умирать, это и так всякому ясно и по-всякому доказать можно. Зато можно и даже нужно, иногда просто необходимо пролить кровь, умереть за истину личную, которую никому никак не докажешь, за то, что знаешь один, что сам пережил, прочувствовал, понял, постиг, хоть во сне увидел. Тем и отличается Галилей от Джордано Бруно. Галилей отрекся. Зачем страдать за то, что скоро будет знать любой школьник, то, что Земля вращается вокруг Солнца. Отрекся, вышел и сказал: «А все-таки она вертится!» Ну да, вертится вне и независимо от его признания.
А прав ли был Бруно насчет множества населенных разумными существами миров, не только ему не было доподлинно известно, но и нам через несколько столетий. То есть ему-то, видимо, было как-то известно, но за такую личную истину – истину собственного восприятия – отвечать надо было головой, кровью собственной, жизнью. Он и ответил! Не надо было цену такую заламывать.
У этой простенькой максимы есть и другая, куда более страшная сторона, теснее связанная с судьбой отца. Идеалисты, утописты, фанатики, придумавшие личное понимание всеобщего счастья, - не допусти, Господи прийти им к власти! – начинают эти собственные истины, теории, эмпиреи и фантазии втемяшивать в людское сознание, не щадя крови и жизней этих несчастных.
И тут, в этом деле, на этом пути им нужны армии таких, как мой отец.
Второе мое детское воспоминание – в городе, где мы с мамой были в эвакуации, в Молотове (я говорил Молоте), сейчас и до того Пермь. Заносят меня на руках опять в большую комнату за какой-то барьер. Абсолютно темно, страшно, видимо я испугался-заплакал, на меня шикают, утешают, потом вдалеке свет зажегся, мне на дальний свет, как на спасение, в туннеле указывают, я смотрю туда, но свет не приближается, там кто-то движется, но страх не проходит...
Кино! Видимо, в первый раз. Наверное, на балконе, никто не подтверждает. И я название забыл. Скорее всего, сорок третий год. Потому что в конце этого года мы вернулись в Москву.
О собственном младенчестве, по рассказам старших, знаю несколько историй. Вот самая ранняя. Мои ровесники уже начали шатко и валко ходить, когда я еще только стоял, придерживаясь руками. Зато я уже бойко разговаривал, а дружбаны мои только звуки лепетали. Выход был найден такой: переворачивали табуретку, меня в нее ставили, и я остальными сверстниками оттуда командовал.
Не помню, но очень на меня похоже.
Ночные очереди за продуктами. Проверка всегда проходила на заднем дворе за кинотеатром «Центральный», который выходил на Пушкинскую площадь (потом его снесли и построили здание издательства «Известия»). Проверка очереди через каждые четыре часа...
Каждые четыре часа меня вынимали из теплой постели и закутанного, на руках несли в очередь отмечаться. У меня на руке химическим карандашом шести- или семизначная цифра. И на эту цифру мне, как и всякому обладателю такой цифры, полагалась полная порция чего-то съестного.
Почему «чего-то»? Я ведь помню: сахар или мука. Сахар почти всегда был обоссан мышами или крысами, и, если этот желтый комок по недосмотру попадал в чай, пить было невозможно. Но бабушка и дедушка попросили, чтобы эти комки не выбрасывали, а отдавали им.
Кого нет при проверке, безжалостно вычеркивается из очереди без объяснений, оправданий и без права восстановления. Не отметился, значит сыт, недостаточно голоден.
Таких детей, которых спящими приносили и снова уносили, было много.
В это время знаменитый клоун Карандаш представил в цирке крамольную репризу: вынес на арену мешок с чем-то и уселся на нем.
- Карандаш, что это у тебя в мешке, на котором ты сидишь?
- Картошка.
- Почему ты сидишь на мешке картошки?
- Вся Москва сидит на картошке.
Поколения изумлялись этой шутке и смелости клоуна. Но более всего лояльности НКВД – Карандаша так и не арестовали.
