Вернувшись в Армавир, я видел, как на базаре стояла какая-то женщина, ярко нарумяненная, с черными усами и волосами, растущими из ушей и из ноздрей, и держала в руках кошелку, накрытую тряпкой. Люди подходили и заглядывали с любопытством и страхом. Заглянул в кошелку и я: там лежала «человечина», и я ясно увидел исхудавшую, сморщенную женскую грудь с соском.
— Неужели люди покупают и едят?
— Нет, — ответил мне один из стоявших, — покупают и делают котлеты, а затем продают.
Женщина эта была на базаре «мясным ларьком».
Как-то возвращался я домой ночью поездом «Максим Горький». В вагонах нары в три яруса и полная темнота. Вдруг кто-то стал ругаться, так как на него с верхней полки что-то потекло. Чиркнули спичку, зажигалку — оказалось кровь. Подняли тревогу. На верхней полке лежала женщина, и у нее была отрезана и унесена голова. Спутницы ее рассказали, что у убитой были коронки на передних зубах, цветом похожие на золото, но не золотые. И, видимо, кто-то решил обменять их в «Торгсине» на продукты. Кажется, убийцу поймали. Он так и не успел спрыгнуть с поезда. Голова убитой была у него в мешке.
С вокзала я двинулся в правление нашего районного коллектива защитников, где давно уже не был, так как жил в другой станице. Когда я открыл дверь, то увидел следующее: на полу грязная, немытая посуда, обрывки газет и бумаг, дела свалены в кучу в углу, грязная скомканная постель, на письменном столе рваные ботинки и печати коллектива, все в пыли, в грязи, повсюду удушливый сладкий смрад разлагающегося трупа. Я открыл дверь в следующую комнату, где жили хозяева дома, хлеборобы: симпатичнейший старичок и милая, всегда приветливая его жена-старушка. На полу лежал в лохмотьях мертвый человек, и на исхудалое и искаженное до ужаса лицо мертвеца через тусклое окно падали лучи утреннего солнца. Я попятился назад, но услышал, что кто-то детским тоненьким голосом или, скорее, писком произнес, останавливаясь после каждого слова: «Хоть бы огурчика солененького…» Это была приветливая, всегда милая, чистенько одетая Дарья Ивановна. Она лежала также на полу, в грязи и рванье. Я как раз вез из Армавира домой несколько соленых огурцов. Я положил около нее две штуки на газетный лист, поставил около нее кружку с водой и открыл окно, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить страдания умирающей.
Проходя днем по дороге домой через станицу Петропавловскую, я зашел раз в станичный совет. Там было какое-то смятение и толпилось несколько человек. Из рассказов я понял, что женщина, мучимая голодом и жаждавшая поесть жареной печенки, зарезала свою восьмилетнюю девочку, разделала ее, как поросенка, на столе: ручки, ножки, головку, — вынула печенку и стала ее жарить на сковороде. Кто-то это увидел, прибежали из стансовета, арестовали ее и под конвоем с револьверами привели в станичный совет, а она по дороге грызла еще не дожаренную печенку.
Через некоторое время я подал следователю прошение от имени матери, прося его направить дочь-убийцу в психиатрическую лечебницу, так как преступление совершено несомненно в состоянии умопомрачения. Следователь на это ответил: «Мы следствия по делам о людоедстве не производим. Ваше заявление я направил в соответствующие органы, где ее несомненно вылечат». В дальнейшем я узнал, что «лечение» людоедов производилось все в том же НКВД.
Но откуда же берут «человечину», чтобы торговать ею? На этот вопрос я получил на армавирском базаре такой ответ: «Что ты, малохольный? Или из Москвы приехал? Не видишь разве, что кругом мертвяки лежат? А то бывает, что «пришьют» доходягу, — вот тебе и парная говядинка»…
Свободное копирование
