К 1 октября — праздник Покрова святой Богородицы — все работы закончены, все убрано и привезено домой «в срок и без потерь», земля вспахана под озимое, скот гуляет по степи. Хозяева будут отдыхать всю зиму. Начинаются свадьбы, гулянки. Батраки и поденщицы получили расчет, о котором они теперь с тоской вспоминают в колхозе. Проезжает по станице нищий «старец» на белой старенькой лошадке, запряженной в телегу. У передней грядки стоит икона, перед иконой свеча. Сзади иконы подвешен колокольчик. Он подъезжает к хате и звонит. Хозяйка выносит ему сала, сыплет в мешок белой муки, а также и пшенички, тяжелой, как золото, и овсеца для лошади. Он собирает столько, что передовому ударнику в колхозе не снилось. Ныне все ограблено, лошади сведены со двора, в закромах ни зернышка, на дворе хоть шаром покати. Магазины и лавки пустые, а бывший вольный хлебопашец с ржавой консервной банкой стоит в очереди у колхозной кладовой, ожидая получения четверти фунта постного масла авансом в счет трудодней. А вот теперь, и того хуже, сидит с поникшей головой на скамье, а за судейским столом — человек, ограбивший его до нитки. Судят честных тружеников, на которых надели хомут и не только стегают кнутом, но и предают смерти.
Наконец, суд удаляется на совещание. Начинаются для обвиняемых страшные минуты ожидания, для защитника — подчас разрешение и его участи. Через какое-то время раздается возглас: «Встать, суд идет!»
Барбос с отвислыми толстыми щеками и с оловянными глазами, освещаемый снизу зловещим светом гаснущей лампы, охрипшим баритоном оглашает, стоя, приговор. В зале никто не шелохнется. Толпа, вытянув шеи, насторожила слух. Руки у барбоса дрожат — но не от волнения: этими руками он убил своего отца выстрелом из дробового ружья в грудь во время религиозного спора, был судим, но оправдан, как действовавший в состоянии необходимой обороны, ибо, по советскому закону, «необходимая оборона» допускается также и для защиты интересов государства, а религия противоречит этим интересам. Руки у него дрожат от злобы, он озверел при составлении приговора, видно, что он ненавидит обвиняемых за совершенные ими злодеяния перед «государством трудящихся». Семь членов правления и бухгалтер приговорены к расстрелу, остальные — к десятилетней ссылке в отдаленные местности СССР. На подачу кассационной жалобы давалось 72 часа.
Как только раздались слова барбоса «к расстрелу», конвойный красный офицер топнул ногой, и мгновенно как из-под земли вокруг обвиняемых выросли красноармейцы в буденовках с винтовками в руках, и над поникшими головами осужденных в жуткой полутьме конвой, подняв ружья, наклонил веером штыки. Это было сделано трагически театрально, и стальная щетина придавила вниз осужденных. Толпа шарахнулась к выходу, поднялись вопли, крики, плач. Слышен был отчаянный возглас: «Прощайте, братцы, последние часочки наступили!» Чекисты тут же набросились в темноте на своих жертв и начали скручивать и связывать им за спиной руки и локти. Но чем же вязать, когда веревки нигде не купишь и не достанешь? Пошло в ход все: отрывали рукава на рубашках и скручивали из них жгуты, снимали с жертв «очкуры». Кое-какие обрывки веревок принесены были, видимо, из стансовета.
На улице уже ждал, громыхая мотором, грузовик. Не открывая бортов, осужденных за ноги и за голову побросали в кузов, как дрова. Машина рванула и умчалась в бесконечную темноту ночи.
Свободное копирование
