Мы тотчас оба отправились в Петербург. В ночь нам кое-как сделали общие армейские мундиры, и мы в назначенный час приехали к разводу. Нам сказано было, что государю представляются в комнате, что подле фонарика; дежурным генерал-адъютантом был тогда князь П. Г. Гагарин., уже женившийся на княжне Лопухиной. Государь вышел к нам с грозным видом, и когда представили ему Сафонова, он сказал:
— Aussitot pris, aussitot pendu[1], — а мне: — и вы, сударь, не заживетесь.
Я подумал, какая разница в приеме несколько месяцев тому назад, как мы возвратились из Италии, и чем мы могли провиниться. Сафонов не знал, ни слова по-французски и отвечал одною улыбкою, потом спросил у меня, что государь ему говорил. Я ему перевел слово в слово; он весь побледнел и сказал:
— Ах батюшки, да что я сделал?[2]
Я тотчас его успокоил, сказал ему, что это французская поговорка, которая значит, что он, вероятно, имеет уже место. На другой день Сафонов назначен был шефом С.-Петербургского гренадерского полка, квартировавшего в Риге, на место выключенного из службы князя Бориса Владимировича Голицына. Любопытно знать, за что князь Голицын был так строго наказан. Развод его полка в обыкновенное время шел по одной улице и, поровнявшись с домом, где находилась в родах женщина, барабанщики ударили поход, от чего та женщина, вероятно, испугалась и имела несчастные роды. Донесено было о сем происшествии государю, и шеф полка выключен из службы.
После представления государю я пошел к наследнику. Его высочество принял меня чрезвычайно милостиво и сказал мне:
— Я жалею о брате, что он тебя лишился; я знаю, что он тебя любит.
Вошел во все мои домашние обстоятельства, и когда я ему объяснил, что от меня некоторым образом зависят зять и сестра, племянник и племянница, его высочество, подумавши немного, сказал:
— Так надобно стараться, чтобы ты остался здесь.
Походя несколько по комнате:
— Не теряя времени, — продолжал он, — поезжай к Обольянинову[3], скажи ему, что он никогда столько ни меня, ни брата одолжить не будет в состоянии, как теперь, если ты причислен быть можешь к провиантскому департаменту и назначен тем чиновником, который должен послан быть на границу для ведения счетов с австрийским правительством, по случаю продовольствия наших войск во время кампании. Сие тем удобнее, что ты служил в этой кампании и можешь объясняться на французском и немецком языках.
Я тотчас поехал к Обольянинову. Он пользовался тогда большою доверенностью императора, и потому у него все комнаты наполнены были гостями. Лишь только он меня увидел, как сделал несколько шагов мне навстречу. Я сказал ему, что приехал от его императорского высочества наследника; он взял меня за руку и отвел в сторону. Я ему объяснил все, что приказал великий князь Александр Павлович ему сказать, и со своей стороны просил его оказать мне сие благодеяние. Он мне отвечал, что и для меня готов все сделать, а исполнить волю государя наследника и великого князя Константина Павловича есть священная для него обязанность, и что он при первом удобном случае непременно доложит императору.
К несчастию моему, построен был тогда в Адмиралтействе корабль, названный «Благодатный»; он имел 120 пушек и был первый такой величины. Корабельный мастер, видно, ошибся в конструкции сего корабля, ибо, когда надобно было оный спускать на воду, то корабль с места не тронулся. Государь так был этим занят, что почти целые дни проводил в Адмиралтействе. Наконец придумали устроить какие-то машины на противолежащем берегу, и помощию канатов насилу его стащили с места. По сей-то причине Обольянинов не нашел случая обо мне доложить, как между тем было получено донесение от подольского военного губернатора графа Гудовича, что Каменец-Подольская крепость остается без коменданта, и меня назначили в сие звание мая 5-го 1800 года.
Я чувствовал себя уже нездоровым, а сие назначение и более расстроило еще мое здоровье. Я, собравшись, однако же, с силами, поехал к наследнику просить его высочество позволить мне несколько дней остаться в Петербурге. Признаюсь, что я был в таком положении, что мне и выехать было не с чем, ибо несколько денег, которые я имел, должно было оставить на прожиток моим домашним. Великий князь Александр Павлович мне сказал:
— Ты знаешь порядок, что тот, кто назначен к какой-то должности, непременно выехать обязан на другой день, хотя полумертвый, но я прикажу тебя прописать завтра на заставе выехавшим, а ты можешь остаться три дня, но с тем, что никому не показывайся, особливо, чтобы Пален[4] не знал, что ты здесь.
Я бросился со слезами благодарить его высочество за такую милость, чувствуя, как много великий князь себя этим подвергал ответственности.
Едва я воротился домой, как наследник с своим камердинером прислал мне тысячу рублей на дорогу. Я не нахожу слов, чтобы изъяснить то, что я испытывал при получении сего благодеяния, на которое никакого не имел права; и, сверх того, оно оказано было в самую крайнюю, можно сказать, минуту. Я сим завещаю моим детям чтить память Благословенного, не только как бывшего их императора, но и как высокого, единственного благодетеля отца их. В течение тех трех дней наследник присылал ко мне адъютанта своего, князя Волконского, наведаться о моем здоровье и предложить мне еще пробыть день или два, если бы здоровье мое того требовало; но я хотя и не совсем выздоровел, выехал, однако же, в назначенное время, чтобы не употребить во зло столь для меня драгоценной доверенности его высочества, под именем отставного полковника Муромцева, едущего в деревню на своих лошадях; а так как это было в полночь, то меня пропустили через заставу без всякого затруднения.
Свободное копирование
