Егор Перетц. Дневник - 45

4 марта

 Был в 2 часа у великого князя Константина Николаевича по вопросу, не терпевшему отлагательств.

 Застал его высочество совершенно спокойным в кабинете за чтением. После объяснений по делу великий князь просил меня остаться и в разговоре сообщил мне следующее.

 Положение его высочества в отношении к новому императору не выяснилось; поэтому он считает долгом, впредь до времени, ничего не предпринимать, не навязываться. Точно так же поступил он в 1855 году. Воцарившегося тогда, ныне покойного, государя все считали в семье человеком в высшей степени добрым и исполненным лучших намерений, а в то же время и способным, но при этом опасались, не будет ли он слаб и бесхарактерен. Более всех это озабочивало императрицу Марию Александровну и королеву вюртембергскую Ольгу Николаевну; обе они очень упрашивали великого князя стараться как можно более сблизиться с государем и быть ему советником по всем важнейшим вопросам. Будучи с братом в наилучших, вполне дружеских отношениях, великий князь не хотел, однако, навязываться и решился не подавать ни одного совета, пока сам император не спросит его мнения. Иногда его спрашивали, а очень часто и не спрашивали...

 Я, с моей стороны, был этим очень удивлен, так как предполагал, что с самого начала прошлого царствования великий князь имел большое влияние на ход дел и на выбор людей. Поэтому я напомнил его высочеству, что в обществе называли "константиновцами" выведенных им многих государственных деятелей.

 "Не напоминайте мне этой клички,-- сказал с горячностью великий князь.-- Она изобретена моими врагами, всячески старавшимися поселить между государем и мною чувства взаимного раздражения и недовольства... Правда,-- но не в начале царствования, а немного позднее,-- я рекомендовал государю нескольких людей, оказавшихся способными по морскому ведомству.

 Когда он ознакомился с ними и оценил их, он сам дал им ход. Но если я и имел иногда некоторое влияние на назначения, то зато сколько бывало назначений мне не по сердцу. И я ничего не мог сделать.

 Доверие покойного государя ко мне начало особенно проявляться в 1857 году, когда он сам назначил меня членом Главного комитета об упразднении крепостного состояния. В этом Комитете я был представителем либерального направления и настаивал на том, чтобы за крестьянами сохранена была их усадебная оседлость и чтобы они поставлены были в такое имущественное положение, в котором они имели бы возможность уплачивать казенные подати и повинности помещику. Мысль эту, в то время еще не выяснившуюся вполне, следует считать зародышем предоставления крестьянам поземельного надела.

 На заявление мое в Комитете смотрели косо, причем между мною и председателем князем Орловым, отъявленным крепостником, желавшим свести все дело к нулю, происходили довольно часто столкновения и горячие споры. Слух о них проник сначала в высшие сферы петербургского общества, а потом в помещичьи кружки всей России. Мне приписывали бог знает что, даже прямые неслыханные грубости в отношении к князю Орлову, который будто бы доведен был раз до того, что для укрощения меня должен был ударить кулаком по столу. Некоторые, особенно дамы, прибавляли к этому: "Et pour lever la seance devenue impossible, le president a ete oblige de se couvrir" {"И чтобы прекратить заседание, сделавшееся невозможным, председатель должен был покрыть голову" (фр.).}. Они, вероятно, не знали, что у нас председателю никакого головного убора не полагается... Большая же часть обо мне слухов была столь же справедлива, как то, что председатель должен был накрыться. Бывали, правда, очень часто разномыслие и горячие споры, но более ничего".

 "Ваше высочество,-- спросил я,-- не говорили ли вы иногда в горячности, понятной в молодые тогдашние ваши лета, вещей,-- простите меня,-- несколько резких? До меня доходил слух, будто бы вы сказали раз в заседании князю Орлову, который отстаивал категорически заслуги дворянства: "Плевать я хочу на русское дворянство!"".

 "Никогда. Слова эти -- решительная клевета, изобретенная крепостниками. Самое резкое выражение, которое раз я позволил себе употребить в пылу спора,-- теперь я каюсь в этом,-- было: "Жалует царь, да не жалует псарь". Но, при всей своей резкости, выражение это было глубоко верно и справедливо. Государь всей душой желал освободить крестьян, а ближайшие советники его не хотели и делали все возможное, чтобы затормозить дело.

 Все эти столкновения привели к тому, что государь посоветовал мне ехать за границу. Я отправился в Италию, но остался там недолго. По случаю бывших тогда опасений насчет возможности войны меня вызвали. Возвратясь в Петербург, я снова принял в 1860 и 1861 годах самое горячее участие в деле освобождения крестьян. Но не думайте, чтобы я интриговал или агитировал, как уверяют многие. Я даже не был в постоянных сношениях с Милютиным, Самариным, Черкасским и другими выдающимися деятелями редакционных комиссий. Я просто защищал в Главном комитете, а потом и в общем собрании Государственного совета труды редакционных комиссий потому, что находил их справедливыми и глубоко сочувствовал делу, которое считал святым. В это время государь имел ко мне большое доверие. Вскоре он послал меня наместником в Царство Польское, в котором признано было нужным,-- заметьте, без всякого участия моего в обсуждении этого вопроса,-- ввести политику примирительную, с самостоятельным польским министерством. Встречен я был там враждебно; в меня даже стреляли. Несмотря на это, я свято исполнил данную мне программу. К глубокому сожалению, она не привела к доброму результату, и в России, без всякой [нрзб.] с моей стороны, сочли меня изменником... Положение мое было ужасное. Государь хорошо понимал всю несправедливость взводившихся на меня обвинений; но вместе с тем, желая успокоить умы, он не признал возможным оставить меня в Царстве и пожелал, чтобы я на некоторое время уехал за границу. В 1864 году я возвратился и был назначен к 1 января 1865 года председателем Государственного совета. В течение 16 лет занимаю я эту должность и, несмотря на часто возобновляющиеся интриги против меня,-- могу даже сказать, на постоянные жалобы со стороны реакционеров: сначала Муравьева, потом Шувалова, Палена, Тимашева и Валуева,-- я до последней минуты был с братом в наилучших отношениях, обладая полным доверием его. Хотя по временам он и бывал под впечатлением наговоров, но, в сущности, он был твердо уверен, что я душою ему предан и веду дело согласно собственным его видам.

 Что будет теперь, не знаю. Буду ждать. Кажется, мои акции плохи. Я слышал, что в совещание, бывшее вчера, приглашен был Валуев... а меня не пригласили..." {Это действительно так. Между тем речь шла о порядке суда над злоумышленниками. В совещании этом необходимо было бы участие председателя Государственного совета, который по закону председательствует в Верховном уголовном суде.}.

 Выслушав весь этот рассказ, врезавшийся в моей памяти и изложенный мною почти дословно, я отвечал великому князю, что принятое им решение весьма мудрое, но что при всем том оставаться в совершенном бездействии едва ли возможно. Не следует себя обманывать: новый государь не имеет к великому князю тех чувств, которые питал к нему покойный император. Мало того, я почти уверен, что он предубежден против его высочества. Сколько я знаю, причина предубеждения и корень неудовольствия -- морское ведомство. Государю, когда он был наследником престола, постоянно жаловались с разных сторон, между прочим, Баранов --вообще, а Победоносцев -- по Добровольному флоту[1]. Цесаревич верил им и даже сам выражался несочувственно о деятельности великого князя как генерал-адмирала. Но я никогда не слышал, чтобы нынешний государь когда-либо порицал деятельность его высочества по Государственному совету. Ввиду этого мне казалось бы наиболее благоразумным для великого князя самому отказаться от управления Морским министерством. Таким образом, может быть, оказалось бы возможным сохранить за собою пост председателя Государственного совета, на котором его высочество почти незаменим и может принести еще много пользы.

 Великий князь отвечал: "Тяжело было бы мне отказаться от флота, с которым я сроднился... Но, может быть, вы правы. Я подумаю... Знаете что? Попросите Сольского заехать ко мне. Хочу посоветоваться с ним".

 От великого князя я поехал прямо к Сольскому. По его мнению, Лорис будет советовать государю оставить великого князя Константина Николаевича на должности председателя Государственного совета,-- так как признает его чрезвычайные способности и не любит ни великого князя Михаила Николаевича, ни Валуева.