На лазаретной двуколке довезли меня до станции Залесье. Станция эта значительно пострадала от военных действий. Окна ее почти все были выбиты. В стенах зияли огромные пробоины. Платформа была разбита. На стенах виднелись следы пуль. Вся станция кишела солдатами. В Бресте Литовском еще шли мирные переговоры /.../, а армия, не дожидаясь окончания этих переговоров, уже начала демобилизоваться сама собою. Многие при этом увозили с собою всю свою воинскую амуницию, винтовки и даже пулеметы. Волокли все, что могли, из разных прифронтовых складов. Солдаты, в ожидании отхода поезда, лускали семечки, усыпая их шелухою станционную платформу и железнодорожные пути. Вообще, лускание семечек в то время происходило и в армии, и в тылу в самых невероятных размерах. В шутку говорили, что народ тогда "пролускал" Россию. Как только я вспоминаю тогдашнее время, так тотчас в воображении встает плоская солдатская рожа в серой папахе, с шелухой от семечек, застрявшей в бороде, и с беспрерывно шевеляйщмися челюстями... На платформе в киоске продавались газеты -- все те же "Правды" и "Звезды". Тщетно я искал между ними какой-нибудь настоящей газетки и, наконец, спросил: "А кроме этого говна у вас ничего нет?" Из окошка киоска выглянула на меня злая рожа с рыжими усами и крикнула: "Товарищ, вы за это ответите!" Но я уже отошел и направился в вагон {Своим в Харьков я писал незадолго до своего отъезда с фронта: "Армия на фронте живет сейчас на положении института благородных девиц. Нас тщательно оберегают от всякой литературы, могущей "смутить наш душевный покой". Только большевистские листки и газеты доходят до нас, а все остальное тщательно задерживается и уничтожается на пути. "Русское слово" продается в Минске, как нелегальщина, из-под полы, по рублю и дороже за номер. Вчера удалось добыть один No (за 23.XI), и я теперь, по крайней мере, хоть что-нибудь знаю о том, что делается в России и за границей. А до тех пор, кроме большевистских воззваний, самовосхвале[ни]й и ругани по адресу других партий, -- я в газетах, нам доставляемых, ничего не читал". [Прим. автора].}. Со мною вместе ехало несколько молодых солдат моего батальона. Они сразу узнали меня: "А! папаша! а мы думали, что ты уж помер". Они по-прежнему обошлись со мною очень дружелюбно: помогли вскарабкаться в вагон, усадили к окошку, один даже принес мне парочку яблок. И потом во всю дорогу до Минска они услуживали мне: приносили со станций кипяточку, покупали для меня хлеба и проч. От них я узнал о плачевной судьбе нашего батальона. Часть ударных батальонов, как известно, ушла с фронта на Дон, где потом они влились в Добровольческую армию, часть же была разоружена и расформирована. Последняя участь постигла и мой, 5-й ударный батальон. Очень рад, что мне не пришлось быть свидетелем этой печальной процедуры.
Вагон, в который я попал, так набился солдатами, что пошевелиться в нем не было возможности: сидели на лавках, на полу, на полках для спанья, на полках для клади, на площадках, на крыше. Хотя этот поезд был санитарный, но в нем ехало гораздо больше здоровых, чем больных и раненых. Так, в страшной давке и духоте я доехал до Минска. Из Минска я хотел направиться прямо в Харьков к Наде через Гомель. Но тут я услышал впервые о трениях между Великороссией и Украиной, из-за которых путь у Гомеля на протяжении нескольких верст был разобран. Я напрасно просидел на минской станции Либаво-Роменской ж. д. до глубокой ночи. Когда окончательно выяснилось, что через Гомель ехать нельзя, тогда я решил направиться в Харьков кружным путем через Москву. Я взял свои пожитки и пошел на другой минский вокзал -- Александровский. На спящих улицах было пустынно и тихо. Я еще не вполне оправился после болезни и идти мне, да еще с ношей, было трудно. К счастию, подвернулся ночной извозчик, который за целковый довез меня до Александровского вокзала. Я приехал туда как раз к отходу поезда на Москву. Прозвенел третий звонок, когда я через пассажирскую залу пробрался на платформу. Я вскарабкался в первый попавшийся вагон, причем в самый вагон пролезть уже было невозможно, а пришлось примоститься на холодной площадке, стенки которой были запушены инеем. Едва я влез на нее, как поезд тронулся. По мере движения вглубь России, народу в вагонах становилось все меньше. Особенно много слезало на узловых станциях, а новых пассажиров подсаживалось мало. После Смоленска я имел уже возможность удобно поместиться на подъемной лавочке, выспался и так доехал до самой Москвы. Когда я в Смоленске купил себе 2 фунта серого хлеба и заплатил за них 1 р. 40 коп., то ужаснулся наступившей дороговизне. А мы так рассчитывали в феврале 1917 г., что с падением старого режима дороговизна перестанет расти! Но если бы кто-нибудь сказал мне в то время, что пройдет 5-6 лет, и фунт хлеба будет стоить не 70 коп., а 5-6, даже 10 миллионов рублей (а в начале 1924 г. даже 6 миллиардов), то я бы счел это сумасшедшим бредом.
В Москве на трамвае я переехал с Брестского вокзала на Курский и там оставил на хранение свои вещи. А сам отправился повидаться с московскими друзьями и знакомыми. -- Москва выглядела угрюмо. В разных местах попадались на глаза следы происходивших здесь в октябре уличных боев: зияли пробоины в стенах домов, виднелись на штукатурке стен следы пуль и шрапнельных разрывов. На улицах было тихо, буднично. Буржуазная печать еще существовала, но доживала свои последние дни. У моих друзей настроение было самое подавленное. Прежде всего я зашел к Соловым. Там я застал Сашу и Диму. Они в то время носили еще офицерскую форму, даже с погонами. Димушка был ранен в уличном бою во время октябрьского переворота. Пуля завязла возле тазовой кости и так и не была вынута. К тому времени, как я приехал в Москву, он уже вполне оправился и ходил не хромая. /.../ Вечер я провел у Вересаева и переночевал у него; а на следующее утро поехал дальше -- в Харьков.
Петрово-Соловово Александр Васильевич (р. 1893). В 1913 поступил в Московский сельскохозяйственный институт (бывшую Петровскую академию), но в январе 1915, не окончив курса, ушел на фронт с 12-м Земским санитарным отрядом. В январе 1916 был зачислен вольноопределяющимся в 1-ю батарею 52-й артиллерийской бригады. В 1920-х жил под Москвой на даче художника В.Н. Бакшеева и работал в небольшой артели, поставлявшей в Москву молоко. В октябре 1929 арестован и после 2,5-месячного пребывания в Бутырской тюрьме сослан в Кемь. Впоследствии был переведен в район Акмолинска для работы по специальности в тамошних совхозах.
