ШУРИК. ПОЭТ
Миша, дядю Шурика ты знаешь. Что я тебе расскажу о нём? Лишь о некоторых изгибах его судьбы...
... Я помню его со дня рождения: тёмные волосики, яркие глаза в густых чёрных ресницах, очень красные губки. Родился в «сорочке» –признак верного счастья или таланта...
Как будто не было и шестидесяти прожитых лет... вот он в белой холщовой рубашечке до колен, босой, тихий, сам с собой играет в уголке... перебирает камешки, осколки разноцветного стекла...
Он никогда не кричал, как я, не носился по улицам и огородам, как Валик... справит на пол нужду, подведёт маму за руку и скажет: «Кунда». Так и поддразнивали мы его: «Кунда, иди обедать!» Потом это прозвище забылось.
Жила у нас на улице старушка: согнутая, без зубов, с клюкой. Все дети её боялись: ведьма! А Шурик у Насти спросил: «А Шандереиха (эта бабка) от обезьяны произошла?» Ему было 6 лет.
Всех мальчиков наших, и Шурика в том числе, я (как и Настя меня) научила читать и писать. Всё было всерьёз: букварь, счётные палочки (из веника), тетрадки, карандаши, поэтому все они пошли в школу «с подготовкой». Лучше всех учился Шурик: тихий, замкнутый, он был не по возрасту серьёзен, и учителя прочили ему карьеру инженера – высшую ступень образованности, как они считали.
Шурик в течение всей жизни матери был её любимцем. Всегда послушный, молчаливый, мама считала, что он вышел в «нашу породу», как Фёдор (её брат). Уедет мама в Унечу по делам, скажет: «Возьми суп за заслонкой в печке, налей и поешь». Но он не достанет, не нальёт, не поест и будет ждать её голодный.
Главной работой Шурика было – это пасти гусей, которых мы выращивали многие годы, и раскатывать около речки вытканные мамой полотна, которые надо было посыпать золой и полить водой, чтобы они стали белыми под лучами весеннего солнца. Об этом он напишет:
БАЛЛАДА О ГУСИНОЙ КОЖЕ
Гусиная кожа детства...
Чтобы реже и в меру мёрз я,
мамой каждой зимою в дело
запускались бёрда и кросна.
А потом рулоны холщовые
я по травам с холма раскатывал.
Из-под ног улетали пчёлы.
И ложились холсты, как скатерти,
что дорожкою лишь для солнца,
для его колеса, лучащего
спицы стройные и высокие,
были временно предназначены.
Охранял белизну я строгую
от гостей и от их гостинцев –
и от гусениц многоногих,
и похожих на них гусинцев.
Пас я рядом крылатое стадо
(как я дням тем сейчас завидую!).
Среди особей серых отрадно
золотой выделялся выводок.
Предводитель лапчатых скор был
на ударную крыльев силу.
И, паслось убедительней чтобы,
доверял я пасти коромыслу.
Вождь их тоже страж был бессменный.
Он решительно и нещадно
мою тягу к пушистому племени
подтверждал синяков печатью.
Ну а в целом дороги были
всё же разными даже на ощупь:
домотканая – у светила,
травотканая – у гогочущих.
И пушистые незаметно
потемненьем из кожи лезли.
На исходе каникул летних
были вовсе не интересны.
......
Пасти гусей – это работа, а вот книга в руках – это счастье: уединение, полёт фантазии в сказочный мир. Страсть к чтению была в нём совершенно неистребимой. Когда я училась в педучилище, то часто покупала из стипендии и дарила ему книгу. Он улыбался и тут же врастал в неё.
... Шли годы. Я жила в Стародубе, потом в Смоленске, приезжала только на каникулы, а жизнь братьев моих катилась по ухабам.
Школу Шурик окончил в Рассухе (7 кл.) и вслед за Валиком уехал на учёбу на Донбасс в горный техникум, в тот же Красный Луч. Ум и его способности, по рассказам Валика, были замечены преподавателями сразу: он учился блестяще и получил красный диплом.
Но какими для него были эти 4 года? Замкнутый, не умеющий решать самые простые бытовые проблемы, он много страдал, претерпел. Кто его накормил? Кто его обстирал? Кто его напоил горячим чаем и дал лекарство, когда он, простуженный, лежал в жару? Кто переобул его в сырую погоду, когда он без носков ходил в промокших брезентовых полуботинках? Он терпел. Он молчал. Он боролся, как мог, этот робкий деревенский мальчик из далёкого брянского села, лишённый домашнего очага и материнского заботливого ока... теперь вот в наше время я не представляю, как он выжил да ещё с отличием окончил техникум...
А потом забой, шахта. Когда я прочла его очерк «Кряж», я поняла, почему он не сгорел от периодически взрывающегося метана, почему его не придавила вагонетка или обвал: он родился «в рубашке», или «сорочке».
Ухает, дышит, ревёт транспортёр,
лапами бьёт по железному телу,
вечно голодный, танцует живот,
просит подбросить глыбу и штыбу...
А. Шерстюк. Воспоминание о розах
А дальше? Я уже что-то и подзабыла... Он писал мне длинные философские письма, и эти письма мы читали вместе с Лёлей, моей подругой по школе, как вдруг однажды она сказала: «Давай-ка познакомим его с Лилей Василенковой». Лиля – наша десятиклассница, хрупкая и улыбчивая девочка, нравившаяся нашим учителям.
Сказано – сделано. Познакомили заочно, началась переписка («роман в письмах»), а летом он приехал ко мне, они встретились, и вот... долголетняя любовь и... свадьба! Оба заканчивали учёбу: Лиля – мединститут в Смоленске, Шурик – Бауманское училище в Москве. Пять лет дружбы, визитов, встреч – редкое постоянство!
На свадьбу приехали мама и папа, Вова и Нина, Лилины родственники из Смоленска. Красивая пара! Лиля в платье из голубой парчи и импровизированной фате из такой же ткани, Шурик – в тёмном костюме, красивый, любвеобильный. И вот первый тост Василия Никифоровича, отца невесты:
«Я поздравляю молодых... я желаю (много всяких пожеланий!) и хочу, чтобы они любили друг друга так, как я люблю Ольгу Максимовну, как Ленин любил Родину!».
Конечно же, за такой тост – буря аплодисментов и традиционное «Горько!». Василий Никифорович – стройный экс-офицер Советской Армии, Ольга Максимовна – красивая женщина с блестящими чёрными глазами и очаровательной улыбкой, конечно, немного взволнованы: повезёт ли их дочурке в браке с этим незнакомым парнем из семьи крестьянина?
А мы пели! Образовался отличный хор: я, папа, мама, Ольга Максимовна и бабушка Лили Мария Матвеевна. Спели папину коронную «Ой, жаль, жаль...». Спели красиво, многоголосно на диво всем присутствовавшим гостям...
И свадьба отгремела, разъехались гости, а молодые начали свой медовый месяц.
Потом жизнь в Москве, Лиля учится в ординатуре, родилась Настя, получают очень крохотную квартирку... было много трудностей в устройстве быта, с ребёнком, в работе.
Лиля оказалась хорошей женой. За 37 лет совместной жизни они сумели сохранить самое главное – любовь. Они научились дополнять друг друга: Шурик давал Лиле духовный заряд, она воспитывала в нём рациональность, трезвое отношение к жизни и сглаживала подводные рифы, которые постоянно случались у Шурика по жизни. Всегда подтянутая, со вкусом одетая, Лиля влияла на Шурика положительно и оставалась незлобной и заботливой в семье. Конечно, прожить совершенно без конфликтов невозможно. Вероятно, они случались и у них, но «обволакивающий» (по словам Таси) её характер цементировал, а не разрушал семью. Я очень рада, что и сейчас у них совет да любовь, а счастье их дочери стало общим их интересом и смыслом жизни.
Однако нельзя не вспомнить ещё об одном штрихе в жизни моего брата. Им владела «одна, но пламенная страсть» – к книгам. Мало того, что он охапками их покупал*, но... ведь ещё есть книги в библиотеках, их много, этих библиотек, и мой братец решил: «Что же, если от большого взять немножко, то это не кража, а делёжка». И он стал таскать библиотечные книги – по искусству, философии, поэзии – к себе в дом...
Я попыталась его урезонить, да куда там! Но сколько верёвочке ни виться... и развязка наступила. Его арестовали в Ершичах (в 30 км от Рославля). Милиция не могла поверить, что такой представительный и умный человек – всего лишь «книжный жучок». Резидент! Тёмная личность! Его надо раскрутить, за это им светят звёздочки на погонах! И пошло-поехало! Смоленский изолятор, допросы, экспертизы, обыски на квартире, наши слёзы, истерики, ожидание конца этих мучений. Подлил масла в огонь КГБ – как на поэта-вольнодумца у них на него велось досье. Он просидел в Смоленском СИЗО около шести (!) месяцев. Мы всей семьёй стремились его «выручить»: папа приехал ко мне и привёз деньги, Вова и Валик тоже прислали, я моталась то к следователю, то с передачей в тюрьму...
Не найдя нужных для них улик, следователь (по особо важным делам!) освободил его до суда, но под надзор на Смоленщине, он не мог теперь жить и работать в Зеленограде. Я отвезла Шурику в тюрьму одежду, и мы вдвоём приехали в Рославль. Шурик жил у меня, работал разносчиком телеграмм, на выходные тайно ездил в Москву. И вот суд. Приговор вынесли на всю катушку: 3 года «химии» (работа на стройке), жизнь среди таких же осуждённых, в поле, в вагончике. Я приложила массу усилий, чтобы добиться его перевода из Починка в Рославль для отбывания принудработ. Взятки, «подарки»...
Так из ведущего инженера-разработчика НИИ он стал рабочим, вкалывая отбойным молотком...
Но всё не вечно под луной. Закончилась и эта его «одиссея». Через год и десять месяцев его освободили...
За короткое время он всё познал: тюрьму с её дикими законами, унижения, оскобления «начальников», разлуку с семьёй, сомнения и терзания, переоценку ценностей.
Вернувшись домой, он ещё нескоро войдёт в обычные рамки и ритмы жизни...
Но всё это теперь уже не так важно. Важно другое: он полностью перепрофилировал свою жизнь, литература и журналистика стали его профессией. Вот в чём его призвание! Последние 14 лет он работает литературным редактором в издательском доме «41», выпустил ряд своих поэтических сборников, ведёт в газете литературные страницы, составляет ежегодные городские альманахи, является автором-составителем фолианта о Зеленограде, имеет много публикаций в газетах и альманахах различного уровня, его приняли в Союз писателей России и Союз журналистов. Стихи брата автобиографичны, образны, оригинальны по форме. Я не берусь дать им профессиональную оценку, но многие из них мне близки и дороги.
НЕ ЖГИ ПЕРЕПИСКУ
Лиле
Не жги переписку. Не связку бумаг,
не вязанку топлива ветхую –
жжёшь время, в котором мой каждый шаг
стал жизни пунктирной вехою.
Ни почерк не жги. Ни строчки не жги.
Ты жжёшь на заветных болях
пожизненно документальные швы,
наложенные судьбою.
Не порти пространство. Не жги кислород.
Не этот сгорает, нынешний,
а тот, что плыл некогда в трубах аорт,
с приливом любви нахлынувший.
Живое сжигаешь. Дыханье не жги.
Жжёшь не листки и конверты,
а шёпотов ворох, где выдох мой жив,
и пульс двадцатидвухлетний.
Жжёшь письма – кардиограмму жжёшь,
написанную самописцем,
чей кончик когда-то смещала дрожь,
от сердца летя к деснице.
В запале не жги. Если близко к огню
внезапно порыв оказался,
ты погоди. Легко посягнуть,
но лжёт пепла лёгкая масса.
Не только меня это пламя ест,
ты заживо жжёшь своё детство.
На нём погорел не один поэт,
приверженец совершенства.
Там первое здравствуй и первое жду,
и тысячу лет я с тобой знакома,
и утюжок раскалённых губ,
и отутюженность тела нагого.
Не чиркай себя. И себя не пали.
Твой гордый характер – спичка.
Не дай, чтобы свет нашей лучшей любви
навек поглотила вспышка.
Не предавай полыханью. Не рай
моих тебе рук полукружья.
И всё-таки, милая, не предавай.
Храни для меня. Мне это нужно.
«Чистейшая поэзия», – сказала мне учительница Гриши, прочитав эти стихи в «Рославльской правде».
Или:
Слова святы уж тем, что их в начале
Бог произнёс. Ты тоже не молчи!
Хоть ты не Бог, но для миров молчащих
ночами с лампой буквочки ищи.
Он и ищет. «Свои буквочки». Свои образы. Свой родник, чтобы «окатить пустыню жаждущей души».
А то стихотворение, которое он посвятил мне – «Тетраптих Марии» – и три части которого я применила в заставках к главам, как мне известно, написано было им в тюрьме, на пределе обострения всех переживаний (и потому особенно мне дорого) – оно завершается такой, четвёртой, частью:
Сестра моя, бесценнейший портрет,
где лик грунтован каменною солью.
Мне потому так страшно умереть,
что ты тогда не сможешь жить от боли.
