Голгофа - 34

 8
 Незаметно пролетели каникулы. В первый учебный день Светлану еле разбудили. Она никак не могла проснуться и приговаривала, когда её будили:
- Ну, я ещё чуть-чуть, ну, ещё чуть-чуть…
И, разумеется, она опоздала в школу. А мне можно было спать вволю, но не спалось. Валялся на печке и, как мама говорила, «валял дурака». Хотя бы чем-то меня занять, утром послала на конюшню за лошадью. Конюх меня поприветствовал, как взрослого:
- Здоров будь! За делом али просто так навестил?
- Да не просто так. Мама велела лошадь запрячь, в Епанчиновку поедет.
- Ну, раз так – другое дело, значит, помогаешь матери, - одобрил он меня. - Выводи лошадь во двор к кашовке. Возьми вон ту, нарядную, - указал он на висевшую, на гвозде уздечку.
 Лошадь стояла в стойле. Я безуспешно пытался надеть уздечку ей на голову. Конюх делал вид, что занят и, посмеиваясь, посматривал на мою борьбу с лошадью.
 Дождался момента, когда лошадь принялась из уголков кормушки выбирать остатки овса, влез в кормушку, сел верхом на шею лошади, и одел-таки на неё уздечку и даже удила ей в рот вставил. Скатился с головы лошади обратно в кормушку и вывел упрямицу из стойла. У меня создалось впечатление, что лошадь просто играла со мной. Наверное, ей нравилось, что я с ней вожусь.
- Молодец! – одобрил, улыбаясь, мои действия возница. – Давай впряжем лошадку в кашовку.
 С этим делом я самостоятельно не смог бы справиться: хомут для меня был тяжеловат; дуга в пол колеса, да ещё надо было много чего укрепить на лошади: шлею, седелку, заправить чересседельник в седёлку, затянуть подпругу. А попробуй, затяни супонь на хомуте, когда дуга в гужах и заложена в оглобли. Не только руки нужны для такого дела, но и ногой надо упираться в клешню хомута.
 Гордый своей причастностью к маминым делам, пригнал лошадь к дому.
 - Вот что, Лёвка, - обратилась ко мне мама. - Нечего тебе баклуши бить да у бабушки сладости выпрашивать, поедешь со мной, помогать будешь.
А я и не против поездки был. Даже интересно. Вроде как при деле буду. Очень мне нравилось, когда взрослые меня помощником называли, мужиком настоящим.
Вдвоем с мамой уложили медвежью шкуру в кашовку. Усаживаясь, мама пошутила:
- Омедведились мы с тобой и наверняка теперь не замёрзнем.
Со двора выехали на рысях. За нами увязался Бобка. Как ни прогоняла его мама, как ни приказывала ему вернуться домой, он не слушался. Вроде бы отставал и трусил по дороге в сторону дома, но, стоило нам отвернуться, как он оказывался рядом. Наконец, мама сдалась:
- Ну и пусть бежит. Может, он что-то чует и поэтому хочет нас сопровождать.
Бобка будто понял, о чём речь. Обогнал лошадь и, весело помахивая хвостом, изредка оглядываясь на нас, побежал по хорошо укатанной дороге. Полозья, подбитые железными полосами, надёжно удерживали кашовку на дороге, так что на раскатах нас ни разу не занесло.
 По сторонам дороги редел лесок, больше кустарник, за которым просматривался снежный простор, а за ним синел настоящий лес – сосновый, могучий. А мы катим и катим мимо, и вовсе не холодно – так хорошо и тепло под этой медвежьей шкурой. Чуть-чуть дремлется и вспоминается тот самый медведь, шкура которого теперь оберегает нас от мороза. Немного жалко медведя, но что поделаешь, что случилось – то случилось. Нам досталась его шкура, а медведю – наша память о нём. Дремота меня совсем сморила. И стало мне чудиться, как наяву, охота на медведя. Но как-то всё выходило не так, как рассказывали охотники. Вроде, медведь не в берлоге, а прячется на верхушке сосны. Дядя Степан сидит в берлоге, и отец, вроде, не с ружьем, а с рогатиной. А из ружья стреляю я, а не отец. И вовсе не в медведя, а куда-то вверх. И вот на землю падают медведь, а за ним его шкура. Медведь в полушубке отца лезет в берлогу, где уже сидит дядя Степан. И меня так развеселила вся эта катавасия, что я засмеялся.
- Ты чего смеёшься? – толкнула меня в бок мама.
Я очнулся и, захлёбываясь от смеха, стал рассказывать, что мне привиделось, мама тоже развеселилась.
- Ну, ты прямо сказки сочиняешь!
 Разговаривая и поглядывая по сторонам, любуясь зимними красотами, доехали до Епанчиновки, подкатили к дому бригадирши. Нас встретили приветливо. Как водится, напоили чаем по самые уши, лошади задали вволю овса.
Мама с бригадиршей обсуждали дела. Шли разговоры о семенах картофеля, о зерне, мышах, крысах. В общем, о всякой, с моей точки зрения, ерунде. Наговорившись и исписав несколько листочков бумаги, мама с бригадиршей пошли проверять зернохранилище и хранилище картофеля. Конечно, мы с Бобкой увязались за ними.
Долго возились с громадным висячим замком на дверях зернохранилища. И только когда по нему ударили, как следует обухом топора, который подобрали возле дверей, замок открылся. Первым в помещение ворвался Бобка и с лаем побежал вдоль сусеков, наполненных зерном.
- Наверное, крыс почуял, - сказала бригадирша.
- Так ты же сказала, что отравы кругом насыпала.
- Разве на эту заразу отравы напасешься! Я почти каждый день бью крыс, гоняю их по амбару. Посмотри, сколько этих тварей лежит в ящике, - бригадирша открыла крышку деревянного ящика, где лежало с десяток, окоченевших на морозе крыс. - Отравы не хватает. Привезли бы с центральной усадьбы.
- Ладно, будет тебе отрава, - пообещала мама. - Потери зерна на крыс не спишешь. Тем более что зерно семенное. Вовремя я приехала. Завтра в Кинтереп поеду. Там тоже крыс, наверное, морить надо. Заодно и тебе отравы завезу.
 После проверки зернохранилища пошли к хранилищу картофеля, его занесло снегом так, что и крыши видно не было, а дверей и подавно, за день не откопаешь.
Бригадирша заверила маму, что картошка в этом хранилище ещё никогда не замерзала: хранилище наполовину выкопано в земле, и чердак под крышей забит соломой. Рукой указала:
- Видишь, вытяжная труба в инее - картошка дышит.
Тем и убедила маму, что всё в порядке. Мы замёрзли и поспешили вернуться в дом, где, готовя угощение, суетилась сестра бригадирши. На столе шумел самовар, и стоял полный чугунок горячей, только что сваренной картошки. Лежал нарезанный хлеб и, отдельно на тарелке - соленые огурцы. За столом сидела, дожидаясь нас, подруга хозяйки – продавщица из магазина.
 Ели картошку и огурцы. Потом пили чай. Разговоры велись в основном о войне, о похоронках, о мужиках, что ушли на фронт, и о тех мужиках, что, негодные воевать, остались дома. Да только какие они работники – больше болеют. Вот те, кто вернулся с фронта после госпиталей, хотя и калеки, но до работы злы, стараются и за погибших на фронте, и за тех, кто воюет.
Постепенно разговоры свелись к тому, что голодновато - до весны запасов не хватит. Вот, если бы времени оставалось больше на своё хозяйство, тогда бы побогаче было с едой. А так, как есть, вся сила уходит на работу в совхозе, а иначе и нельзя: план надо выполнять. Самим бы можно перетерпеть, а вот детишек жалко. Дети лета ждут, и уже по весне на подножный корм перейдут: лес кормит – и ягоды, и грибы, и луговой чеснок. Сарану копают, щавель рвут.
Продавщица жаловалась, что продуктов полгода как не завозили: ни крупы, ни муки, ни чая, а о сахаре – так и разговора даже нет. Однажды банку сладостей привезли. Сказали, что от американцев, сахарин какой-то. Решили попробовать. В стакан чая ложку этого порошка засыпали. А пить невозможно – горечь такая, что трясёт. Хорошо, заезжий меняла объяснил, как сахарином пользоваться. Двух кристалликов, оказывается, достаточно на стакан чая. Попробовали – действительно сладко, но сладость какая-то не та, ядовитая. Так что сахарин никто покупать не стал. Так и лежит этот «сахар» на полке, пылится. Вдруг продавщица вспомнила:
- Софья Александровна, а у меня в магазине ещё с 1939 года лежат два куля зерна. Пробовали из него кашу варить, так это чорти что, а не каша, чистая отрава. Свиньям дали – не жрут, куры не клюют. Я давно это зерно как порченное сактировала. Ты – человек учёный, агроном - взгляни, что это за зерно.
Продавщица направила нас к магазину. Подъехали. Потемневшая от времени изба, в три окна. Крутая лестница вела в сени. Дверь не заперта. Поднялись по ступеням. Продавщица оставила входную дверь открытой, чтобы было светло в сенях. В конце сеней, у самой стены, лежали два огромных куля, один был завязан бечёвкой, наверное, тот, из которого брали зерно.
- Гляди, Софья Александровна, - обратилась продавщица к маме. - Тута на кулях какие-то надписи не нашими буквами сделаны.
Мама развязала мешок и достала горсть зерен:
- Это же кофе!
- Да нет, кофе я знаю, оно коричневое, а эти зёрна похожи на кофейные, но они зелёные.
Мама спорить не стала:
- Ладно, если ты решила это зерно выбрасывать, я его заберу.
- Вот и хорошо, а то по весне я бы вытряхнула его из кулей, они сгодились бы в хозяйстве, - согласилась продавщица.
 С большим трудом, волоком вытащили кули из сеней и погрузили в кашовку. Мама почему-то морщилась, нет-нет, да потирала ладонью лоб, прикладывала к вискам снег. На вопрос продавщицы: “Что это ты охлаждаешься?” Мама ответила, что разболелась голова.
На том мы и распрощались и с бригадиршей, и с незадачливой продавщицей. Так у мамы оказался запас кофе, и его хватило на несколько лет.
 По дороге домой маме совсем стало плохо, да так, что она, передав мне вожжи, легла на дно кашовки. Я пытался разговаривать с мамой, но она молчала, даже не шевелилась. Лежала с закрытыми глазами и тихо стонала. Я остановил лошадь. Укрыл маму хорошенько медвежьей шкурой.
В санки сунул свой нос Бока и вдруг, задрав голову, завыл. Лошадь испуганно рванула с места (хорошо, что я сидел в кашовке!) и побежала такой быстрой рысью, что скоро мы оказались во дворе нашего дома. Бобка бегал вокруг кашовки и лаял, мама не шевелилась. Бобка уселся возле кашовки и завыл. Лошадь прядала ушами и мотала головой. На собачий вой выбежала бабушка и, увидев, в чём дело, запричитала:
- O, mein Gott! Матка krank!
Немного поохав, побежала к соседям. Прибежали люди. С большим трудом на медвежьей шкуре маму внесли в дом. Уложили на пол. Кто-то на лошади уехал за фельдшером.
Фельдшер велела переложить маму на кровать. Соседи столпились на кухне в ожидании того, что же будет дальше. Бабушка помогала фельдшеру раздевать маму. Мы с сестрой стояли у мамы в ногах. Мама вдруг открыла глаза. Обвела всех взглядом и попыталась что-то сказать, но губы не слушались.
Фельдшер считала пульс, щупала маме лоб, но больше охала. Потом сделала ей укол - запахло камфарой.
- Вот и всё, что я могу сделать, - наконец, произнесла она. – Случился удар – надо везти в больницу, в Маслянино, но это - завтра. Адрес отца есть? – спросила она Светлану.
- Да, п./я 136.
- И это всё?!
- Да, мы так и пишем на почтовых конвертах: город Новосибирск, п./я 136, папе.
- Беги в контору, пока там кто-то есть. Расскажи телефонистке, что случилось, а она уже сообразит, как сообщить о беде вашему отцу, – приказала фельдшер сестре.
 Всю ночь мы просидели возле мамы, прикладывая к её голове полотенце, смоченное холодной водой. На рассвете следующего дня, на лыжах из Кинтерепа прибежал брат, а к обеду из Новосибирска приехал отец. Директор совхоза приказал подогнать к нашему дому машину для перевозки мамы в больницу. 
 Набили кузов сеном. Теплее одели маму и на медвежьей шкуре стали выносить из дому. Загораживая собой дверь, бабушка пыталась отцу что-то объяснить. Он ничего не мог понять. И лишь когда бабушка взяла маму за ноги и стала их тянуть в дом, все поняли, что маму нужно выносить из дома головой вперёд. Отец, наконец, понял, в чём дело: примета бытовала, если больного из дома выносят ногами вперёд, то он не жилец. Так и увезли нашу маму, завернутую в медвежью шкуру.
 С посеревшим лицом и сгорбившийся от горя, утром следующего дня домой вернулся отец. Не раздеваясь и даже не снимая шапки, сел на табурет возле печки и молчал. Мы ждали, что он скажет. Бабушка ушла в свою комнату, и мы слышали, как, всхлипывая, она молилась. Наконец, отец проговорил:
- Не довезли. Нет больше мамы.
Мы почему-то не заплакали. Но нам стало очень тоскливо.
Подошли соседи. Никто нас не утешал. Все так привыкли к бесконечным похоронкам, что оплакивали только своих родственников, а чужому несчастью лишь сочувствовали. Пришёл директор совхоза. Молча, снял шапку, обвёл взглядом наше семейство, тяжело вздохнул:
- Вот как случилось. Сгорела, значит. Так, видно, ей на роду было написано. Николай Степанович, - обратился он к отцу, - поможем как-то. Как сколотят домовину, поедем за Софьей Александровной.
Не надевая шапки, не попрощавшись, вышел. Как мы провели ночь, о чём говорили, не помнится. Больше, кажется, молчали. Мы никак не могли смириться с тем, что мамы больше нет. Не могли представить, как будем жить без неё. Отец внешне успокоился и стал почти прежним. Он долго и упорно объяснял бабушке, плачущей не переставая, что она будет жить с нами. Бабушка мало-помалу успокоилась и занялась хозяйством: затопила печь, приготовила обед. Есть не хотелось.
 Утром следующего дня возле ворот остановился грузовик. Бобка зарычал и забрался под крыльцо. За последние дни он привык, что к нам приходило много народа, и понял - лаять бесполезно, и недовольство своё выражал рычанием. С высокого крыльца мы увидели в кузове сколоченный из некрашеных досок гроб. И вот тут-то мы, наконец, до конца осознали, что произошло, и в голос заплакали. Отец никак не мог нас успокоить. Бабушка силой увела нас в дом. Светлана без конца всхлипывала. Бабушка отпаивала её водой. А я почему-то принялся собирать в противогазную сумку своё “барахло”, так называла сестра, необходимые мне, вещицы. Бабушка, наблюдая за моими сборами, изрекла, конечно, на своем немецко-русском языке:
- Wir fahren nach Новосибирск (а если совсем по-русски сказать, то это значило - мы уедем в Новосибирск).
Уедем – так уедем. Будем жить в городе. Нам без мамы в деревне нечего делать. Старший брат во дворе колол дрова. Всаживал колун в берёзовые чурбаки с такой силой, будто убивал кого-то, и при этом так вскрикивал, что Бобка вторил ему лаем.