В следующие после 16-го января воскресенья были минуты, когда Андрей Белый заставался мною "наверху" (я забыл сказать, что многократность моих посещений Мережковских -- а у них остановился на целый месяц тогда Андрей Белый -- отчасти объяснялась топографическими, всегда важными для меня, причинами: я жил как раз в этом доме Мурузи -- ровно двумя этажами ниже, чем тот салон, в котором собирались литераторы и художники в тот год по воскресеньям днем).
У камина сидел почти на корточках и помешивал догоравшие угли кочергою с медною ручкой или такими же щипцами Андрей Белый и грустными, слегка удивленными, слегка испуганными, глазами глядел на вспыхивавшие и потухавшие огоньки. Я приходил с младшим братом, еще гимназистом. В комнате, кроме того, находился еще один мой ровесник, имевший выпученные глаза и оттопыренные губы, юноша по фамилии Штам. Он, вероятно, как многие вызванные в те годы болотные огоньки декадентства (много их было, 16 и 17-летних, тогда, особенно в Москве, особенно вокруг "Грифа"), вероятно, впоследствии совершенно отошел от литературы и искусства. Может быть, как один его ровесник, никогда не виданный мною, но часто печатавшийся тогда в Москве, -- как он, и этот Штам, если жив, может быть, говорит теперь, сделавшись почтенным бухгалтером Госбанка: "Только, пожалуйста, ничего из литературы! вот ненавижу что всею душой!"
А тогда Штам весь жил, весь горел "модернистами". Он "учил" нас всех иностранцам, -- тем, о которых даже в "Весах" писалось мало: Андрею Жиду, Петеру Альтенбергу... Он переводил неплохою прозою в стихах хорошие стихи в прозе этого последнего, но произносил их, выговаривая ужасно... Желая сказать: "грезьте (т. е. мечтайте) обо мне!" -- он повторял несколько раз: "Я танцую в белом переднике, вся осыпанная желтыми сухими листьями. Грызите обо мне! и еще раз... грызите обо мне! Грызите!"
Голубые глаза Штама глядели детски доверчиво, наивно, доброжелательно. Я никогда не забуду его от всей души данного мне совета:
-- А вы все-таки продолжайте писать любовные стихи и относить их в редакцию!
Но главное было не в Штаме, а в Андрее Белом. Его просили произнести стихи. И он начинал: в ту пору его стихотворная продукция была не только очень велика, но и очень еще свежа. Он как раз отходил от таинственностей "Золота и Лазури" и начинал циклы "Песен о Воле", которые положили начало его наиболее реалистической из стихотворных книг -- впоследствии испорченной им самим многократными переписками и переделками "с развитием" вошедших туда стихотворений -- "Пеплу". Но, собственно говоря, неважно было, что именно произносил этот "сказитель", "который нас всех убьет" (когда выступит на концерте-вечере поэтов), как выразился про него Федор Сологуб, -- неважно было, какое свое стихотворение говорил Андрей Белый. "В устах его каждое произносившееся им стихотворение в те поры (в самом начале 900-х годов) казалось гениальным", как выразился о нем покойный, странным способом сведший счеты с земной жизнью в очень раннем возрасте, автор повести "Старик и тишина" Мих. Пантюхов.
Итак, Андрей Белый запевал:
Вчера он простился с конвоем,
Свой месячный пропил расчет, --
А нынче -- над вечным покоем,
Пространствами стертый бредет...
И вдруг все исчезло: решетка камина, угольные щипцы в медной оправе, комната, уставленная солидною и тяжелою мебелью, с рядами увесистых склянок духов на столе, портьеры на окнах и дверях, весь дом Мурузи, весь Петербург, люди, сидевшие в этой комнате и слушавшие барда, гимназистик -- мой брат, я... Раскрывалась безбрежная равнина над крутым левым берегом Волги, пахло комьями свежей земли, а вовсе не этим, несколько приторным и тяжелым воздухом салона, затканного портьерами, продушенного серией духов в огромных склянках... И вот сорвавшийся, "промчавшийся по кручам отвесным" человек "вспенивал свинцовую воду" и растягивался на гладкой поверхности мертвенным лицом, которое "плаксивые чайки лениво задевали крылом", как бы глядя вверх, в серое пасмурное небо.
Иллюзия была полная. Власть художника слова в данном случае проявлялась и закреплялась несравненною властью художника звучащего слова, каким был в пору своей молодости Андрей Белый, утративший эту власть и куда-то подевавший даже самый свой голое очень скоро, через самое небольшое количество лет.
Вот и в то, первое, воскресенье 1905 года, в многолюдном салоне, он тоже производил, как бы сказать, "сверхобычайное" впечатление. Я, помню, записал в своем утраченном дневнике: "Каким незначительным рядом с этим юношей казался хозяин дома, Д.С. Мережковский", к которому, надо сказать, я относился тоже, если можно так выразиться, "со сверхобычайным" уважением.
С таким же уважением, и даже восхищением, относился я и к тогдашнему литературному другу-недругу, "близнецу" Мережковского -- В.В. Розанову. Чуть ли не в это, второе, воскресенье был Розанов в числе гостей. Или это было через год? Нет, именно в этот первый год -- в эти первые воскресенья в литературном мире, когда Розанов, которого я глубоко уважал и -- странней всего, вот ведь психологическая аберрация! -- побаивался, в смысле: стыдился; именно стыдился в его присутствии быть развязным, быть "кавалером", говорить что-нибудь "светски-легкомысленное", вынимать со щегольским жестом из верхнего кармашка в брюках часы и т. под., -- В.В. Розанов принялся рассказывать о себе, о своем "доисторическом". И таким грубым, и вместе жалким, показался он мне, когда, усевшись спиной к окну в высокое кресло, попыхивая неизменной самодельной папироской, заговорил:
"Ведь вот я только что кончил университет, -- почти что такой был вот, как он..."
И он фамильярно тыкнул рукою -- в кого? -- в этого превосходящего всякую смелую фантазию своей гениальностью, которую достаточно доказал (по моему "тогдашнему" мнению) своими статьями в "Мире Искусства" и "Весах"! -- в Андрея Белого!
"...И сразу уселся, да на целый год с лишком, если не на два, за настоящее философское исследование "О понимании"", -- продолжал хвастаться Розанов.
Какое грубое, дикое "непонимание", на мой взгляд, выказал этот -- талантливый, но Андрею Белому недостойный (уж во всяком случае в отношении эрудиции!) "подвязать сандалии", -- писатель, когда, в простоте душевной, хвастался он своим ранним умственным развитием!
Надо сказать, что Андрей Белый, пожимая руку, называл себя: "Бугаев". Что это и есть Андрей Белый, я должен был сам уже догадаться. Его литературный псевдоним тогда еще не был раскрыт, но его портрет в каталоге "Скорпиона" был уже помещен, а некоторые статьи в "Весах" были подписаны именем некоего Б. Бугаева. Сочетание всего этого замкнулось с быстротой электрического "короткого замыкания" в моем мозгу, -- и в несколько секунд я продумал и еще одну пленившую меня мысль: ведь Б.Н. Бугаев -- сын того математика Н.В. Бугаева, чья статья в одном философском журнале была причиною того, что я выбрал для себя математический факультет.
И действительно, в этом случае наследственность в высшей степени проявилась не только в физиологических особенностях отца, переданных сыну, -- но и в смысле унаследования последним от отца самых приемов мышления...
Впрочем, наружности Бугаева-отца я не знал. А вот наружность сына описывал в упомянутом дневнике во всех подробностях: его бесконечный лоб (виски уже начинали лысеть); его испуганные глаза -- глаза Сусанны на одной из картин Рубенса, кажется в Дрезденской галерее, -- Сусанны, закрывающей свое тело от двух сластолюбивых старцев, заставших ее нагою; его "ланьи" движения; его полные, не анемичные, губы, оттененные уже порядочными усами, "из-под которых во время разговора блестели, -- как я писал, -- упоительно-умные зубы". Писал в дневнике и вставлял в этом месте, как сейчас помню, в скобках фразу: "Как это будет глупо звучать впоследствии!"
Узнав, что я математик, Андрей Белый заговорил со мною о занимавших тогда круги физиков проблемах: о механике "с силами" и -- согласно воскресавшей тогда Декартовой теории -- механике "без сил". Видя, что я выказываю слабую склонность поддерживать беседу на эту тему (по вполне понятным причинам -- и неведения, и малой, сравнительно, заинтересованности в ней), Андрей Белый быстро и тактично перевел разговор на другой предмет.
