Сказка моей жизни - 86

С этих пор я ежедневно видел Торвальдсена в обществе или у него в ателье. Много недель подряд провел я также вместе с ним, гостя в Нюсё, где он постоянно был дорогим, желанным гостем, за ним ухаживали там, как за самым близким родным человеком, забавляли его и побуждали к деятельности; большинство его чудныx произведений, созданных на родине, и были созданы именно в Нюсё. Здоровая, прямая натура Торвальдсена не была лишена юмора, и он поэтому особенно любил Гольберга. "Мировой скорби" он знать не хотел, вследствие чего и не жаловал Байрона. Однажды, гостя в Нюсё, я вошел утром в его ателье, где он работал над собственной статуей. Я пожелал ему доброго утра, но он как будто и не заметил меня, продолжая усердно работать. Потом он отступил от статуи на шаг и стал смотреть на нее, крепко стиснув свои здоровые белые зубы, как делал всегда, когда внимательно рассматривал свою работу. Я тихонько удалился. За завтраком он был еще менее словоохотлив, чем обыкновенно, к нему начали приставать, и он отрывисто вымолвил: "Я говорил утром битый час, наговорился за несколько дней, а меня никто не слушал. Я знал, что сзади меня стоит Андерсен -- он только что здоровался со мною, -- и начал рассказывать ему длинную историю о Байроне. Рассказываю, рассказываю и жду в ответ хоть словечка... Оборачиваюсь -- никого! Это я целый час разговаривал со стенами!" Мы стали просить его повторить нам эту историю, но он рассказал ее лишь вкратце. "Дело было в Риме! -- начал он. -- Я работал тогда над статуей Байрона. Он позировал передо мною, но как только уселся, сейчас же начал корчить совсем другое лицо. "Ну что же, будете сидеть смирно! -- сказал я ему. -- Не надо гримасничать!" "У меня всегда такое выражение!" -- ответил он. "Вот как!" -- сказал я и изобразил его по-своему. Все нашли, что статуя вышла похожа, только сам он говорил: "Это не я! Я смотрю гораздо несчастнее!" Ему, видите ли, непременно хотелось выглядеть несчастным!" -- закончил Торвальдсен с иронической улыбкой.

Большое удовольствие доставляло великому скульптору дремать после обеда под звуки фортепьяно, а величайшей забавой была для него игра в лото. Баронесса обыкновенно каждый вечер и являлась в гостиную с мешочком костяшек, и начиналась игра. Все жители Нюсё выучились играть в лото, играли на костяшки, и поэтому мне нечего скрывать, что Торвальдсен был охотник выигрывать, ну, ему и давали выигрывать, и это доставляло великому человеку несказанную радость.

Торвальдсен всегда готов был горячо вступиться за тех, к кому, по его мнению, относились несправедливо -- несправедливости, насмешек, особенно, если в них проглядывало злое чувство, он не переносил и восставал против них, с кем бы ему ни приходилось иметь дело. В Нюсё, как сказано, за ним просто ухаживали. Баронесса Стампе любила его, как отца, и только и думала, как бы угодить ему.

В Нюсё я написал несколько моих сказок, между прочим, и "Оле-Закрой глазки". Торвальдсен слушал их с удовольствием и интересом, хотя вообще-то сказкам моим еще не придавали тогда на родине особенного значения. Часто в сумерки, когда вся семья собиралась в комнате, выходившей в сад, Торвальдсен тихонько подходил ко мне, хлопал меня по плечу и говорил: "Ну, будет нам, деткам, сегодня сказочка?" Со своей обычной прямотой и естественностью он высказывал мне самое лестное одобрение, хваля мои произведения, особенно за их правдивость. Его забавляло слушать одни и те же сказки по нескольку раз и часто, работая над самыми своими поэтическими произведениями, он с улыбкой прислушивался к сказкам "Парочка", "Безобразный утенок" и другим.

У меня был талант импровизировать маленькие стишки и песенки, что тоже очень забавляло Торвальдсена. Однажды, когда он только что окончил лепить из глины бюст Гольберга и любовался им, меня попросили сказать какой-нибудь экспромт по поводу этой работы. Я и сказал:

Лишь стоит глиняную форму мне разбить,

"Дух улетит, и Гольберг ваш умрет!" --

Сказала смерть. Но рек Торвальдсен: "Будет жить!"

И вновь вот в этой глине он живет!

Торвальдсен лепил свой большой барельеф "Шествие на Голгофу", который ныне украшает церковь Богоматери, и я раз как-то утром зашел посмотреть его работу. "Скажите мне, -- спросил он, -- верно ли я одел Пилата? Как по-вашему?" "Не смейте ничего говорить ему! Все верно, все превосходно!" -- закричала баронесса Стампе, которая почти безотлучно находилась возле Торвальдсена. Но Торвальдсен повторил свой вопрос. "Ну, хорошо! -- сказал я. -- Если уж вы спрашиваете меня, то я скажу, что, по- моему, Пилат ваш одет скорее, как египтянин, нежели, как римлянин!" "Ну вот, не казалось ли этого и мне!" -- сказал Торвальдсен, протянул руку и уничтожил фигуру. "Теперь вы причиной, что он уничтожил бессмертное творение!" -- вскричала баронесса. "Создадим новое бессмертное творение!" -- весело сказал Торвальдсен и вылепил нового Пилата, которого мы теперь видим на барельефе в церкви Богоматери.

Летом Торвальдсен ежедневно уходил купаться в купальню, находившуюся на взморье, довольно далеко от усадьбы. Раз я встретил его уже на обратном пути домой, и он весело закричал мне: "Ну, сегодня я чуть было совсем не остался там!" И он рассказал, что, вынырнув из воды, он попал головой под дверь купальни и так ударился об нее, что чуть не высадил ее из петель. "Потемнело маленько в глазах, да и прошло! А случись со мной обморок, пришлось бы вам искать меня там, в воде!"

Последний день его рождения был торжественно отпразднован в Нюсё. Затеяли спектакль: были поставлены водевиль Гейберга "Апрельские шутки" и "Сочельник" Гольберга, а я написал застольную песню, которую и спели за обедом. Кроме того, я сымпровизировал еще другую. Баронесса призвала меня к себе рано утром и сказала, что Торвальдсена, наверное, очень позабавит, если мы разбудим его утренней музыкой, ударяя в гонг, колотя по сковороде вилками, ножами, водя пробкой по стеклу и прочее. При этом надо было также петь что-нибудь, все равно что, лишь бы веселое. И вот она тут же заставила меня написать шутливую песенку, которую мы и исполнили перед комнатой Торвальдсена. Я пел соло, а остальные хором подхватывали припев под оглушительный аккомпанемент наших музыкальных инструментов. Скоро Торвальдсен вышел из комнаты, еще в халате и в туфлях, и, размахивая своим рафаэлевским беретом, пустился вместе с нами в пляс, повторяя тот же припев:

Будем топать мы ногами,

Пусть с нас льется пот ручьями.

Сколько жизни и веселья кипело в этом бодром, крепком старике!